В тот день так и было. Он пришел в себя после очередного жестокого приступа кашля и размечтался. Мечта унесла его далеко, на тысячелетия вперед, и Шакпак видел свой дворец, роспись на стенах, и каждый проем, каждое углубление и узорный выступ, рисунки на порталах. Дворец стоял, сверкая нетускнеющими, впитанными в камень красками. Двигалось солнце, и каждое мгновение выступала какая-то часть дворца, насыщенней казались определенные цвета, становились резче одни линии, и уходили на второй план, как бы таяли, другие. Люди не смотрели на солнце, а отмечали его движение по дворцу, который разворачивался, тянулся вслед за ним, подобно цветку. Шакпаку казалось, что он слышит восхищенные возгласы людей. И вдруг он вздрогнул, привстал на ложе. Страшная догадка словно оглушила его. Он вспомнил о злополучном опорном камне, установленном под левую колонну главной арки. Камне, который совсем выпал из памяти. О трещине, которая якобы угадывалась в ступеннике, тесальщик сказал тогда, когда на нем уже установили ствол колонны. Шакпак предварительно, как всегда, сам осматривал камень и потому в первый момент не обратил внимания на слова раба. Он никогда не ошибался в материале. Лишь поздней Шакпак убедился, что тесальщик из опытных и знает толк в камне, но беспокойство быстро забылось. Теперь же воображение Шакпака рисовало мрачную картину. Под чудовищной тяжестью трещина может увеличиться. На это уйдут годы, но если она раздастся хоть на ширину пальца, то колонна осядет. Тогда исчезнет ощущение того, что арка огромна, все увидят ее такой, какая она есть на самом деле. Перекошенная арка отяжелеет, не будет больше повторять контур неба. Никто не скажет, что это подобие видимого над землей, ибо пропадет главное — связь с небом. Шакпак представил вдруг, как люди смеются над незадачливым мастером, тычут пальцами в колонну, показывают на арку, отворачиваются. Потом воображение нарисовало, как рушатся стены…

Он заплакал от досады. В могильном чреве зиндана, созданного им самим, голос звучал слабо и безнадежно…

5

Было уже около полуночи, когда старик прервал рассказ. Он аккуратно положил домбру на середину кошмы, на самое освещенное место, чтобы в темноте случаем не наступили на нее, и встал.

Копжасар, вспомнив о своих обязанностях, заспешил к огню, попробовал на вкус сорпу, подсыпал соли и снова прикрыл казан деревянной крышкой. Орынбасар и Булат пошли в степь. Где-то в нескольких шагах чирикнул кузнечик, подождал немного и звонко засвиристел.

— Рано запел, — заметил Орынбасар. — Жаркое приплывет лето.

Булат не ответил.

— Поднимемся на холм, — предложил Орынбасар. — Оттуда видно море.

— Море? — удивленно переспросил Булат, прислушиваясь больше к своим мыслям. — Это ночью-то?

— Пойдем, пойдем.

В голосе табунщика звучало нетерпение: то ли он хотел развеяться ходьбой и поговорить с Булатом, то ли и вправду решил чем-то удивить гостя. Булат без долгих слов последовал за ним. Но двигаться в темноте оказалось совсем непросто, и как ни старался он идти за Орынбасаром след в след, оступался чуть ли не на каждом шагу. Подступы к холму и сам холм были так густо усыпаны камнями, что он попросил попутчика не спешить.

— Мы можем опоздать, — ответил табунщик, продолжая идти все той же бесшумной походкой.

— Опоздать? Куда? — Булат приостановился.

— Сейчас увидишь, — раздалось сверху.

Последние несколько метров Булат преодолел, цепляясь за камни руками.

— Видишь?

Вдали плыло несколько судов, расцвеченных огнями. Огни многократно отражались в воде, расходились светлыми дорожками, и оттого каждое судно казалось светящимся в ночи небольшим городком.

— Старик бы сказал, что это похоже на ночной лагерь воинов, — подал голос Орынбасар.

— Ты так полагаешь?

— Когда он рассказывает — не замечаешь, что всему веришь. Наверное, он тоже обладает магической силой баксы. — Орынбасар рассмеялся.

Булат стоял не шелохнувшись. На него снова нахлынули какие-то смутные мысли. Каждый нерв его напрягся, телу как будто стали доступны легчайшие трепеты бытия. Он ловил запахи степи и моря, внимал звукам скатывающихся камешков, шелесту растущих трав, ночных зверьков. Тихо и ощутимо струился воздух. Булат как бы слышал дыхание скал, хранящих на своих камнях прикосновение ладоней ушедших людей, понимал немоту теплых холмов и молчаливую мудрость холодных гор. Огрубевшие в городе чувства Булата, освободившись от всего наносного, как бы ожили заново, обострились. И он подумал: как хорошо, что он все-таки вернулся на родину, откуда уехал еще в младенчестве, что снова принят этим дорогим ему миром, который, оказывается, всегда незаметно, но прочно жил в его сердце. Радость и изумление заполнили теперь его душу, обостренным чувством он понимал, что приблизился вплотную к миру и сокровенным тайнам древних художников и зодчих. Он видел в себе творца…

Долетел басовитый гудок, гулко повторился в скалах. Потом гудки последовали один за другим, и горы заухали, застонали.

— Блеск!

— Все шестеро, — сказал Орынбасар, и по голосу его почувствовалось, что он улыбается. — Флотилия приветствует нашего старика.

— Знакомые?

— Сардар, сын старика, там главным.

— Сын дяди Елена? А почему он… не стал табунщиком?

Орынбасар рассмеялся:

— Говорят, табунщик из него не вышел, и старик отослал сына в город. В аулах шутят, что рыбаки приветствуют Елена за то, что вырастил им хорошего капитана.

Суда между тем ушли далеко в сторону, затем одно за другим стали исчезать в темноте. Последний корабль, несколько отставший от каравана, словно бы нехотя скрылся за уступом.

Спускаться было намного легче и быстрее. Уже внизу Орынбасар, как бы между прочим, заметил:

— Старик не любит, когда рассказывают о его жизни.

Они издали увидели старого табунщика: он сидел у костра с домброй в руках, но не играл: по опущенной голове и неподвижным плечам было понятно, что он о чем-то задумался.

— И потом, его надо дослушать.

— Как же иначе?

— Я на всякий случай говорю, — ответил табунщик любимой приговоркой своего наставника. — Я-то уже привык к его рассказам, но он каждый раз изменяет легенду. Так что и в следующий раз его можно послушать.

— Ты плохо думаешь обо мне.

— Что ты! Просто старик обидчив. — Орынбасар улыбнулся опять, но теперь для того, чтобы ненароком не обидеть Булата. Они вышли на тропу и зашагали быстрее. — Недавно какая-то дикая бригада мимоходом разворотила мазар. Искали драгоценности… А их ведь нет в этих захоронениях. Старик как увидел, что испорчен памятник, так чуть не заплакал. Догнал шабашников, потом объяснился с председателем колхоза, а тот и не знал о «кладоискателях». Нашел он и вдохновителя этой затеи и навсегда отбил у него тягу к раскопкам. Говорили потом, что тот шабашник то ли подался на Север, то ли утонул… Бог знает… Люди говорят разное. Все это случайность, конечно, но старик теперь стал охранять памятники. Говорит, они еще пригодятся людям…

— Еще бы!

— Он и тебе не ради красного словца рассказывает, а чтобы ты проникся уважением к его любви… В общем, я не мастер говорить, но ты поймешь. Ты дослушай его.

Орынбасар замолчал, высказав со свойственной ему прямотой все то, что хотел сообщить Булату. Ради этого он и потащил гостя на холм. Обратно Булат шел более уверенно. Ему было всего двадцать шесть лет, он еще не знал, что такое сомнение и борьба с самим собой, и до этого часа лишь нежные и чистые мечты вели его по жизни. Теперь ко всему этому прибавился долг, вернее сказать, мечты и долг слились в одно. Он с признательностью обнял Орынбасара, но тот засмущался и отстранился от него.

Они вернулись вовремя — Копжасар уже ставил на дастархан деревянное блюдо с дымящимся мясом. Тут же стояло тегене, снова полное кумыса, и чашки.

— Ну, садись, гость, — пригласил старик Булата. — Ты уж не обессудь: свежинки нет у нас, отведаешь копченого мяса.