На следующий день я возил на “Ацтеке” пять человек, жокеев и тренеров, из Ньюмаркета в Ньюкасл на скачки и обратно, и всю дорогу слушал их ворчание насчет того, что полет обходится слишком дорого. Вечером я опробовал пригнанный из Ливерпуля “Чероки”, который все время падал на левое крыло. Стрелка, показывающая количество горючего в баках, без конца прыгала, и электропроводка была явно неисправна.

– Самолет не очень хороший, – сказал я Харли. – Старый, шумный и, вероятно, жрет много горючего. И, по-моему, что-то не так с зарядкой батарей.

– Он летает, – перебил меня Харли, – и стоит дешево. А Джо все исправит. Я беру его.

– Кроме того, он оранжево-белый, почтя как машины “Полиплейн”.

– Я не слепой, – раздраженно взглянул он на меня, – сам знаю. И неудивительно, что он оранжево-белый, ведь машина раньше принадлежала им.

Он ждал возражений, чтобы выплеснуть на меня досаду, но я промолчал и только пожал плечами. Если ему хочется показать своим опаснейшим конкурентам, что его стандарты гораздо ниже, и он готов использовать выброшенную ими третьесортную старую развалину, это его дело.

Харли подписал контракт на аренду и отдал ее пилоту, который пригнал самолет и теперь поездом возвращался домой. Летчик жалостливо улыбнулся и, покачав головой, ушел.

Оранжево-белый “Чероки” отправился в ангар, чтобы там Джо помахал над ним волшебной палочкой и вернул ему молодость. А я по периметру летного поля зашагал к дому, “уютному милому дому”.

Вагончик для пилотов стоял на краю аэродрома. До меня в нем жил Ларри, до Ларри – другие летчики. Воздушные таксисты работали у Харли в среднем месяцев по восемь, и большинство из них поселялись в вагончике, так было дешевле всего. Он стоял на пыльном квадрате бетона, который раньше служил полом для казармы военно-воздушных сил, и был подключен к электричеству, воде и канализации, которыми когда-то пользовались военные.

Как и все временные сооружения, он, должно быть, много лет назад выглядел прилично, но поколения пьющих пиво холостяков, открывая бутылки, оставили на всех углах острые отметины крышек, а на стенах за сиденьями – грязные серые круги от голов. Аэропортовская грязь сбилась на коричневых стенах в серые лепешки, изредка перемежаемые темными полосами абстрактного рисунка обоев. Жалкие фотографии полуголых грудастых девиц были приклеены к стенам скотчем, а прилипший скотч и грязные обрывки показывали, где красовались прежние шедевры. Выцветшие зеленые занавески видели тысячи похмелий. Засиженное мухами зеркало отражало сотни осколков разбитых надежд, а пружины кровати прогибались под весом десятков скучавших пилотов, у которых было единственное развлечение – Хони.

Я забыл купить поесть. В кухне нашлись полпакета кукурузных хлопьев и банка растворимого кофе. Молоко, купленное вчера, от жары прокисло. Проклиная все на свете, я плюхнулся на два сиденья, которые должны были изображать софу, и с отвращением вытащил из кармана два письма, пролежавших нераспечатанными с утра.

В одном фирма проката телевизоров сообщала, что аренда переведена на мое имя, как и требовалось, и просила заплатить за шесть недель, не оплаченных Ларри. В другом письме Сьюзен деловито напоминала, что я опять опоздал с выплатой алиментов.

Я отложил оба письма и невидящими глазами уставился в окно на темневшее летнее небо. За окном в сумерках простиралось пустое летное поле, равнодушное, спокойное, нетребовательное – все, в чем я нуждался, чтобы воспрянуть духом. Неприятно, что процесс выздоровления затянулся дольше, чем я ожидал. Интересно, вернусь ли я когда-нибудь в прежнее состояние? Может быть, если человек так испортил свою жизнь, как я, он уже никогда не вернется к прежнему. Может быть, наступит день, когда я перестану ждать перемен. Может быть, наступит день, когда я признаю, что безрадостное настоящее – это не период выздоровления, а то, в чем мне предстоит доживать оставшиеся дни. Было бы жаль. Было бы жаль позволить пустоте навсегда завладеть мной.

Теперь у меня три фунта в кармане и шестнадцать – в банке, но я наконец расплатился с долгами. Развод, громадные счета, которые в холодной оргии ненависти ко мне повсюду оставляла Сьюзен в последние недели нашей совместной жизни, – все уже выплачено. Из-за характера своей работы я уже давно перевел дом на ее имя, и она впилась в него как пиявка. Сьюзен чувствовала себя победительницей и по-прежнему жила в нем, отбирая четверть моего заработка и посылая мне письма, если я вовремя не переводил алименты.

Я никогда не понимал, как любовь могла превратиться в такой ужас. И сейчас, оглядываясь назад, я все еще не понимал. Мы царапали и били друг друга, стараясь сделать побольнее. А когда поженились в девятнадцать лет, нам казалось, что мы никогда не расстанемся, что любовь и нежность – навеки. Потом наши отношения дали трещину, и она сказала, что во всем виновата моя работа – долгие, десятидневные полеты а Вест-Индию, а у нее, кроме скучной секретарской работы у доктора и унылых бесконечных дел по хозяйству, ничего нет. В порыве нежности и заботы о ней я уволился из Британской компании трансокеанских воздушных сообщений и устроился в “Интерпорт”, где полеты длились несколько часов, и почти каждую ночь я мог проводить дома. Жалованье было немногим хуже, а перспективы – гораздо хуже, но три месяца мы прожили счастливо. Потом настудил долгий период, когда мы оба старались не раздражаться и не раздражать друг друга, и, наконец, последние шесть месяцев, когда мы рвали друг другу нервы и чувства в клочья.

С тех пор более или менее сознательно я старался ни к кому не испытывать никаких чувств. Ни к кому не привыкать. Ни с кем не иметь ничего общего. Быть равнодушным, спокойным, холодным. Торосистый лед после бури.

В вагончике я ничего не менял и не улучшал, будто и не жил в нем. И я знал, что ничего не буду делать: в этом не было нужды. Я не хотел иметь ничего общего даже с вагончиком.

И уж конечно, с Тайдерменом, Голденбергом, Энни Вилларс и Колином Россом.

Все они, за исключением Голденберга, были в моем следующем полете на скачки.