Иногда я сажусь в их комнате и смотрю на коробки. На полки с книгами, фотографии в рамках, картину с большим разноцветным деревом. Я сажусь у окна. В этой комнате всегда было больше всего света, даже в ноябре или в марте. Я смотрю сквозь стекло в разводах на голые серые ветки тополей. Когда теплеет, пух ложится комками на подоконнике. На дом наискосок. Даже с моим зрением отсюда видно, что делают люди в окнах. Каждое утро, около десяти, женщина на шестом этаже выходит на застекленный балкон, высовывается с сигаретой. Чуть позже женщина этажом ниже расшторивает занавески, всего на пару секунд видно ее седые короткие кудри. Это регулярное. Остальное скорее хаотично. Шевеление в окнах, на балконах, свет, мигание зеленых гирлянд на самом верхнем этаже под вечер, кошка, я вижу ее на четвертом этаже, черная с белыми пятнами, сидит неподвижно, смотрит вниз, изредка царапает стекло, как будто пытаясь преодолеть преграду, когда замечает голубей на карнизе. Шкаф с любопытными вещицами из разных мест. Кресло, совсем новое. Комод, доверху набитый одеждой, лампа с круглым пластмассовым абажуром на комоде, ящичек с косметикой и украшениями, коробка с наручными часами, горка магазинных чеков, срезанных бирок, листочков с записями, билетиков в кино, книжка, раскрытая на середине, перевернутая обложкой вверх. Пыльный угол, свернутый коврик, пылесос, собранная гладильная доска, металлическая сушилка для одежды. Зеркало на стене. Мое лицо в морщинах, очки в полупрозрачной оправе, прическа с пробором, халат, которому больше десяти лет. Я рассматриваю одни и те же вещи, я подолгу не смотрю никуда, я смотрю на себя, на людей из соседнего дома. Когда-то мы тоже жили в этой комнате, потом дочь, потом они. Мы много переезжали, я привыкла бросать вещи, раньше были сумки, чемоданы, теперь картонные коробки, горы коробок. С места на место. Толком ничего не разложив, впопыхах. Потом где-то на новом месте распаковываешься, понимаешь, что много чего забыла, буквально в прихожей или на диване, положила специально на самое видное место, чтобы не забыть, и забыла. Много раз. Некоторые названия уже не вспомню. Всякий раз вещей становилось меньше, только необходимое, какие-то особые предметы, остальное не бери, брось, не важно, потом. В основном оставляли книги, поэтому какие-то отдельные тома, и все, больше ничего не нужно. Я сижу у окна, потому что здесь больше воздуха, даже среди коробок, вещей. Возможно, дело как раз в вещах, присутствии, хоть и косвенном, лишенном присутствия самого по себе. Маленькие свидетельства обитания, голо-сов, шума по выходным на кухне, закрытой двери в ванную, ключа, поворачивающегося во входной двери, это слышно из любой точки квартиры, шаги, пускай и босиком, или как снимают обувь в прихожей, сначала немного потоптавшись на коврике, закрывается дверь, хлопок, раздражающий рано утром или поздно вечером. Не знаю, сколько уже этого нет. Я не закрываю сюда дверь, как будто суеверие, если закроешь, никто никогда не сможет войти, если закрыто, не ждут, если оставить открытой, видно, что внутри не хватает присутствия, его нужно заполнить. Иногда я ложусь спать на их кровати, эта комната меньше моей, здесь уютней, кажется, что теплее. Хотя, скорее всего, дело не в этом. Наша кровать стояла в том углу, когда мы здесь жили, здесь была спальня, тогда нас было двое, беременная, я садилась у окна, здесь стоял торшер и старое кресло, я смотрела в окно из-за занавески, по-другому, из любопытства, привыкая к комнате, представляя, как мы здесь будем жить. В этом возрасте не задумываешься, что в конце концов будешь в том же месте, через пятьдесят с лишним лет, и никого не будет, только брошенные впопыхах вещи, шарф, забытый в прихожей, или сумка, или еще что-то, что тебе останется в качестве утешения. Потому что кто-то что-то сделал, что-то решил, и теперь они, как мы когда-то, напрочь лишены представления, что делать дальше, могут только убегать, куда получится, как получится, а уже там, где-то, отдышаться, начинать заново. Несколько раз мы встречались взглядами, вечером, когда зашторивала занавески, женщина с пятого этажа, это длилось несколько секунд, она как будто слегка улыбнулась, я тоже улыбнулась в ответ.

Ему снится большое пустое помещение прямоугольной формы с бетонными плитами на месте окон. Ни одной лампы, лампочки или люстры. Неясно, откуда исходит тусклый свет. Он чувствует, что не один, но никого вокруг не видно. Бледно-серые стены, такой же потолок, под ногами полупрозрачный, будто обледенелый, паркет. Он не может двинуться с места, даже на миллиметр. Пробует поднять левую руку, не может пошевелиться. Он знает, что за пределами помещения кто-то есть. Никого не слышно, не видно, но ощущается чужое присутствие. Не исключено, что их там много. Не исключено, что это известные ему люди. Он стоит очень долго. Может шевелить исключительно головой, как если бы его тело давно парализовало. Он слышит чей-то сухой кашель, издалека. Неясно, откуда исходит звук. Ему кажется, что он вздрагивает, услышав кашель. Он не двигается. Он ощущает на шее прикосновение чего-то холодного. Рефлекторно поднимает взгляд. Над ним идет снег, сначала мелкой крупой, редкий, затем хлопьями, замедленно, медленней, чем обычно. Он слышит плач, скорее короткий всхлип, издалека, вероятно, женским голосом. Ему больше не кажется, что он вздрагивает. Он понимает, что не двигается. Завороженно смотрит на снег, не может оторвать взгляда. Точно такой же. Ему кажется, что снег замедляется сильнее, почти зависает в воздухе. Ему все равно. Он разглядывает каждую белую точку, множество белого. Точно такой же снег шел тогда. Он до конца не уверен. Не отрывая взгляда. Не шевелясь. Даже не ворочая головой по сторонам. Кажется, даже не моргая. Помещение не представляет для него ни малейшего интереса. Он забыл, что не может пошевелиться. Он не шевелится. Ему ни к чему. Тогда тоже шел снег. Тогда не было никакого снега.

Сплошное черное. Границ экрана не видно. Il canto sospeso. Прервано. The song unsung, the book unread, the work undone. Деревянные духовые, медные духовые, ударные, струнные. Четыре флейты, два гобоя, три кларнета, два фагота, шесть валторн, пять труб, четыре тромбона, три литавры, пять малых барабанов, пять тарелок, глокеншпиль, двенадцать колоколов, маримбафон, вибрафон, ксилофон, две арфы, челеста, первые скрипки, скрипки, альты, виолончели, контрабасы. Мужские голоса. Женские голоса. Речь, речитатив. Отдельно, хором. Они говорят изнутри. A tutti loro. Чуть больше получаса.

Слышал.

Уже пару часов слушаю.

Опять холодно.

Да.

Как тогда.

Да. Почти также.

Не можешь согреться.

Не получается. Все время кажется, что откуда-то дует. Проверил окна. Ничего.

Пройдет. В прошлый раз прошло.

Скорее всего. А что тебя смущает.

Что он делает.

Ты заходил.

Сегодня нет. Вчера двигал мебель. Спросил зачем. Не ответил. Сейчас как будто что-то роняет.

Или опять двигает.

Думаешь, зайти.

Думаю, не нужно.

Почему.

Толку. Ты никак на него не повлияешь.

Тебя это не пугает.

Нет. Ничего уже не пугает.

Вот. В чайнике еще много.

Вроде успокаивается.

Сейчас.

Нет. Со временем. Вчера тоже гремел, потом затих. Мне кажется, он так чувствует себя в безопасности.

Когда двигает предметы.

Когда двигает. Такое своего рода укромное место.

Он, когда с ним говоришь, несет какой-то бред.

Подобный эффект.

Чего.

Пребывания в замкнутом помещении. Тем более не ясно, сколько еще продлится.

Никому не ясно.

Справляются по-разному. Кто-то ничего не может делать, кто-то, вон, двигает мебель. Кто-то пишет. Много написал.

Много. Меня почему-то успокаивает.

Мысль, что кто-то прочтет.

Процесс.

Гордыня и уныние.

Въедливость.

Отвлеченное.

Скорее побочный характер.

Скорее всего, да.

Мне кажется, никогда такого дождя не было.

Города от воды преображаются.

От снега.

Это очевиднее. Но дело в воде.