Они остались в старом домике ждать Мануэла, как спасшиеся в половодье остаются на холме, устремив взгляды на горизонт. Прошло два месяца, и надежды стали меркнуть, словно пламя во тьме. Потом три, четыре — видно, Мануэла что-то задержало. На пятый месяц, уже охваченные отчаянием, пошли на почту.

— Не пишет ваш сын, дядя Ловадеуш! Уехал и забыл. Там все другое.

Прошло семь, восемь, десять месяцев, год — они устали ждать. Иссяк тонкий ручеек надежды. Может быть, Мануэл умер, а может быть, его опять сманил сертан своей тишиной, своими громадными просторами, своим презрением ко всему, что лежит по ту сторону бесконечного горизонта.

Однажды вечером, когда Теотониу работал в поле, его вдруг охватил приступ ярости и отчаяния. Он упал на землю, вцепился в нее руками и застонал, осыпая голову сухими комьями и навозом. Его силой подняли, и всю ночь напролет он рыдал, а утром поднялся с сухими глазами и спросил Жаиме:

— Когда ты женишься?

— На следующей неделе.

— А когда Жоржина уедет в Лиссабон?

— После моей свадьбы. Обещала вернуться богатой сеньорой.

— Я никого не могу видеть, убирайтесь прочь с моих глаз.

— Мы вам надоели?..

Старик ничего не ответил. Вскоре Жаиме женился на дочери Жоао Ребордао, красивой и стройной девушке из Парада-да-Санты, куда он переехал жить. Дом у невесты был хороший, но нуждался в трудолюбивых сильных руках, деньги они получали от Жоао, прочно обосновавшегося в штате Сан-Пауло.

— Перебирайтесь к нам, дедушка, — просили старика Жаиме и его жена.

— Нет, я хочу умереть в Аркабузаише, где родился.

— Вы еще долго проживете…

— Слава богу, я здоров и крепок.

Теотониу остался с Филоменой и внучкой. С невесткой он по-прежнему не разговаривал. Чтобы оплатить дорогу Мануэла, пришлось кое-что продать, у них остался только дом с огородом. Старик, как и прежде, выходил по вечерам ставить капканы на кроликов или силки на зайцев, дичь всегда была у них на столе. Наконец Жоржина уехала в Лиссабон, старик остался с невесткой, но и теперь не говорил с ней. Филомена писала дочери, что жизнь ее стала невыносимой и что она бросится в пропасть, если Жоржина не возьмет ее к себе. В деревне побывал проездом Сесар Фонталва, он зашел к Ловадеушам. Инженер, видимо, знал о несчастьях, которые обрушились на семью, но ничем этого не выдал и, уходя, сказал Филомене:

— Я отвезу вас в Лиссабон. Мне кажется, этого хочет ваша дочь, только тогда она будет счастлива. Но прежде ваш свекор, сеньора Филомена, должен перебраться к внуку. Договорились?

Ловадеуши молчали.

— Завтра я снова буду здесь. Соберите вещи. Сначала отвезу сеньора Теотониу в Парада-да-Санту, а потом вернусь за сеньорой Филоменой и поедем в Лиссабон. Ну, до завтра!

Когда инженер уехал, Филомена упала к ногам Теотониу:

— Простите, отец, простите! Я слабая женщина… Простите, и я положу свой язык на пол, чтобы вы растоптали его.

Старик видел, как искренна ее скорбь, как изболелась ее бедная душа, он не мог больше сердиться и обнял ее.

— Я прощаю тебя, Филомена. Поедем к нашим детям, пусть всем будет хорошо.

Так и сделали. В Парада-да-Санте Теотониу бродил по молодому лесу, по зарослям кустарника и холмам, по просекам и опушкам, обошел все дороги и тропки, проложенные от поста к посту, от деревни к деревне, будто землемер, изучающий местность, но по-прежнему сторонился людей. Он уходил утром и возвращался к ночи. Однажды вечером старик сказал внучке:

— Можно я схожу в Аркабузаиш, там насчет аренды огорода не все решено и крышу нужно починить. Мы уехали впопыхах.

— Разве вы не хотите быть с нами на троицу?

— Развлекайтесь без меня, а я пойду в Аркабузаиш.

— Хотите идти пешком? А то мы дадим вам осла…

— Пешком лучше. Прямиком, это займет час с небольшим.

— А что скажет Жаиме, когда вернется и вас не застанет?

Старик наскоро закусил лепешкой с сыром и не захотел ничего брать с собой. Но Роза собрала ему на дорогу немного еды, он положил ее в суму и ушел. Шла первая неделя сентября, стояла засуха, и малейший ветерок поднимал над дорогой клубы пыли. Трава чахла на обожженной земле, а лес, пожелтевший на солнце, отливал золотыми оттенками соломы. Из Аркабузаиша весь народ ушел в Ремедиуш, все дома были на запоре. Деревня казалась вымершей. Теотониу укрылся в своем доме, и никто его не заметил. Он поел, выпил стакан вина, лег на тюфяк и чутко задремал, как дремлют горные животные. Когда ему показалось, что в деревне уснули даже собаки, он пробрался во двор д-ра Ригоберто; заглянул в одно окно, потом в другое — света нигде не было. Видимо, все спали, а может быть, ушли в Ремедиуш. Жители окрестных деревень стекались посмотреть на фейерверк, который пускают там на праздник троицы. Лошади в конюшне — значит, хозяева уехали на легковой машине, а прислуга — на грузовике.

Бича, верховая кобыла, стояла у яслей. Старик бесшумно вывел ее без упряжи, на одной веревочной уздечке. Выйдя на улицу, остановился и прислушался: в деревне по-прежнему не раздавалось ни звука. Тот, кто не уехал на праздник, спал крепким сном. Только из хлевов время от времени доносился звон колокольчиков да кто-то ходил по берегу реки, где были самые лучшие огороды, наверно, сторожа караулили бахчи от крыс, которых обычно было полно в этих голодных местах. Боязливо озираясь, Теотониу быстро перешел через дорогу. Если бы он мог, он нес бы лошадь на себе. Потом он вскочил на нее верхом, легонько хлестнул ее концом уздечки и поехал сначала шагом, а затем, когда дорога пошла прямо, перешел в галоп. В долину Урру, что в зоне лесопосадок, он въехал по тропе и остановился на лужайке. Там он спешился и привязал кобылу. Набрал сена и сухих веток, зажег спичку, раздул вспыхнувшее пламя, снова вскочил на лошадь и помчался на север. В Азенье он сделал то же самое. Выехав из леса, свернул к Реболиде и там разжег новый костер. Потом он зажег костры вдоль границы зоны. В Валадим-даш-Кабраше Теотониу остановился на вершине и смотрел, как полыхает в ночи зарево пожара. Он ликовал. Все кругом стало красным от огня. Только в Коргу-даш-Лонтраше, которая лежит в низине, нельзя было увидеть пламя. Он снова вскочил на лошадь и поскакал сначала в Понте-ду-Жунку, а затем в Фаваиш-Кеймадуш, где также зажег костры; недалеко от Алмофасы он услышал нарастающий шум, похожий на шум водопада. Это мчались пожарные в Шелейра-до-Негро и Фузос-до-Биспо. Теотониу спрятался в тенистой чаще и, как только пожарные проехали, двинулся своим путем.

Было, наверно, часа четыре утра — Малая Медведица уже обошла небосвод. Оставалось только побывать в Бонфим-даш-Пегаше, и он поскакал туда во весь опор по узким извилистым тропам. У старика было время изучить их, и он знал эти тропы как свои пять пальцев. Как и всюду, он набрал сухого дрока и вереска и поджег большую охапку сена. А когда увидел, что молодые сосны вспыхнули и горят, будто факел, двинулся дальше.

У Портела-до-Бейрау, что в трех километрах от Аркабузаиша, лес был много выше Теотониу. Дрок тоже был высоким и бил по ногам. Он даже не стал собирать хворост, просто поджег заросли дрока, и вскоре жадное пламя, раздуваемое ветром, побежало во все стороны. Когда Теотониу выехал на просеку, Бича заржала, и вдруг совсем рядом ей откликнулась другая лошадь. Тысяча чертей, конная охрана! Он понял, что его преследуют, и стал выбираться из леса. Осталось совсем немного до Аркабузаиша, изрезанного оврагами, примыкавшими к зоне лесопосадок. Стук копыт позади него становился все громче. Скорее, Теотониу! Наконец добрался. Он соскочил с лошади и дал ей хорошего пинка. Животное понеслось, то ли испугавшись, то ли поняв его намерение. Теотониу спрятался в небольшой яме. Он видел, как один за другим проскакали мимо него три всадника, которые скоро скрылись в направлении Тойрегаша.

Как только утих стук копыт, старик вышел из своего укрытия и в утренних сумерках осторожно двинулся в Аркабузаиш. Поглядев со склона на темные крыши деревни, он сказал себе: «Ну, негодяи, я отомщен!»