— Письмо?
— Да, меня просил Бруно…
— Дай-ка его мне, я сам передам.
Фонталва взял письмо и направился навстречу девушке.
— Никого не нашла, — сказала она. — Я сама покажу вам дорогу.
— Но я не хотел бы…
— Не беспокойтесь, это даже кстати. В тех местах пасется наш скот, а мне нужно сказать пастуху, чтобы он быстрее спускался вниз.
И они вместе с девочкой быстро зашагали, как понял Фонталва, к пастуху. С неба на хребты гор низвергался целый водопад солнечного света. Сейчас, когда солнце палило так нещадно, крестьяне были озабочены только одним — полить кукурузу и картошку. Повсюду в небе виднелись пятна облаков, напоминавших то куски белесой пакли, то развевающиеся косынки. Гроза собиралась над склонами Монтемуро. Яркое солнце, похожее на разъяренного быка, снова вырвалось из-за тучи и озарило небо и землю. Облака на горизонте темнели…
На девушке, правда, были очень старые лакированные туфли с пряжками, но она шла, гордая и безразличная ко всему, словно саламандра через огонь, в то время как Фонталва, испуганный надвигавшейся грозой, мечтал о зонте. Чтобы не отстать от девушки, ему приходилось делать широкие шаги, и его лицо покрылось потом. Маленькая босая девочка прыгала по камням и откосам, поросшим вереском, не хуже козочки. Шли молча. Да и что он мог сказать ей? Жаловаться? Сначала он пытался заговорить, но на второй или третьей фразе разговор оборвался или, лучше сказать, утонул в потоке разрозненных мыслей, и инженер решил замолчать. И все же он испытывал некоторое смущение, как тот, кто считает себя обязанным что-то сделать, но не знает, как и стесняется. Наконец вдали, раньше чем он предполагал и, быть может, желал, показалась стена из плохо отесанного камня; в стороне от дороги, на ровной площадке скалы, похожей на языческий трон, суетились фигуры каменщиков, возводивших эту стену.
— Вот и Рошамбана, — сказала девушка.
— Они тут строят дом?
— Да, сеньор. Отец грозился, что уедет отсюда, если не построит дом именно здесь, и добился своего. А дед, для которого в мире больше никого не существует, в конце концов согласился, ведь в душе он тоже хотел этого. Здесь они днюют и ночуют, и уж не знаю, кто из них больше заинтересован…
— Но это так далеко, дом, должно быть, не дешево обойдется…
— Наверно, недешево. Одна перевозка чего стоит, — ответила девушка непринужденно, что так нравилось Фонталве.
— Значит, это и есть Рошамбана?
— Да, сеньор.
— Из-за этого участка я и приехал сюда, но теперь вижу, что ничего не поделаешь…
— Если вы хотели его купить, то напрасно потеряли время… Впрочем, поговорите с отцом. А теперь я распрощаюсь с вами. Не заблудитесь, надо все время идти прямо… Я слышу, за кустами звенят колокольчики, наверно, это наше стадо.
Фонталва жалел, что она уже уходит. Он даже готов был просить девушку, чтобы она осталась, но ни за что не хотел одолжений с ее стороны. Вежливость обязывала поблагодарить ее и сказать, что больше ее помощь ему не нужна. Так он и поступил. Затем, вспомнив, что время — деньги, он сунул руку в карман и достал бумажку в двадцать эскуду:
— Вы позволите мне… Купите себе печенья…
Жоржина сделала жест, выражавший, как ему показалось, возмущение, и ему стало стыдно. Фонталва растерялся, но добавил:
— Может быть, разрешите побаловать девчурку…
Он сунул бумажку девочке, та взяла, но Жоржина строго взглянула на нее, и девочке пришлось вернуть деньги. Фонталва больше не настаивал. Простились. Пожимая руку Жоржине, он не смог сдержать чувств, охвативших его, и сказал:
— Большое спасибо… Но скажите мне по крайней мере ваше имя…
— Зачем вам его знать? Жоржина…
— Прощайте!
Несколько раз он оборачивался посмотреть на нее и видел, как она удаляется своей легкой походкой. Вдруг он вспомнил о письме, которое машинально сунул в карман. Ошибка, говорит Фрейд, всегда является результатом подсознательного желания. Фонталва посмотрел на шелковистый конверт: в уголке голубок с письмом в клюве; почерком человека, который редко берется за перо, написано: «Многоуважаемой сеньоре, доне Жоржине».
Какая-то сила, большая, чем деликатность, после недолгих колебаний заставила его разорвать конверт. Письмо, если не воспроизводить орфографических ошибок, гласило следующее:
«Урру-ду-Анжу, 15 июля.
Дорогая сеньора! Со всей страстью моего израненного сердца я шлю эти скромные и искренние строки женщине, которую я люблю больше всех на свете и которой являетесь Вы, Жоржина. Вы сами это знаете. Моя дорогая, я в отчаянии, Вы лишили меня сияющего солнца жизни, и Ваши глаза стали божественным светом, который освещает мне путь. Теперь мне остается только умереть, в этом я убежден, ибо написал Вам три письма и не получил на них ответа. Я думаю, Вы нашли себе другого возлюбленного, потому что сердце девушки изменчиво и быстро забывает о том, кто ее любит серьезно, вопреки всем препятствиям и угрозам родных. А я, даже если б захотел, не смогу забыть Вас никогда. С того счастливого дня, когда мои глаза увидели Вас впервые, я узнал, как прекрасна любовь.
Я всегда буду любить Вас и умру в печали, так как не могу взять в жены девушку, которую вижу во сне. Но любовь, которая, как я мечтал, в один прекрасный день разбудит Вас, подсказывает мне, что Вас отнял у меня Ваш брат. Однажды мы повздорили, и он избил меня. Я хотел просить прощения у Вашего отца и сделать Вам предложение, но Жаиме стал у меня на пути, и теперь мне с ним уже не разойтись мирно. Но поймите, я не хочу ему зла. Я проиграл, я слышал, что он и в карты хорошо играет. Я хотел бы сам убедиться в этом хоть когда-нибудь. Неужели мне никогда не суждено получить от Вас письмо, которое я положу на свое страдающее сердце?
Почему Вы не отвечаете на мои письма, полные любви к Вам? Дорогая, если б Вы хотели, Вы бы призвали на помощь всю свою хитрость и нашли способ послать мне ответ. Это письмо попадет прямо в Ваши руки, я найду человека, который передаст его. Знайте, нет в мире такой преграды, которая может помешать мне жениться на Вас. Клянусь Вам, что моя любовь чиста, самоотверженна и искренна и ничто под луной не заставит меня изменить ей. Примите полный тоски привет от того, кто всегда носит в своем сердце Ваш незабываемый образ и кто предан Вам до самой смерти.
Жду скорого ответа. Прощай, моя любовь.
Бруно»
Фонталва несколько раз перечитал письмо, смакуя его, как индиец смакует горький бетель. Так вот что пишут ослы, посидевшие за партой начальной школы! Смешно! Только дикарь, едва знакомый с грамотой, способен так нагромождать слова! О-о, слишком хороша девушка, к которой они обращены, чтобы отказаться от нее раз и навсегда! Но, разумеется, такими письмами ее не завоюешь. Скорее наоборот. Довольный, что письмо попало ему в руки, Фонталва разорвал его на мельчайшие клочки и разбросал по ветру, который закружил бумажки по траве, как мякину на току. Погрузившись в тревожные мысли, неверной походкой он направился к участку. Вдруг откуда ни возьмись выскочил мохнатый щенок — хвост трубой, морда сердитая — и залаял. Инженер понял, что пришел к Ловадеушам. Мужчина, выглянувший из-за стены, позвал:
— Фарруско, сюда! Фарруско!
Фонталва притронулся к шляпе.
— Здравствуйте, сеньор Ловадеуш. Помните меня? Мы виделись на собрании в палате.
— Как же! Помню, помню, входите, пожалуйста…
Мануэл открыл калитку, и инженер вошел. У Мануэла на руке были часы, одет он был в старый пуловер. Участок, около четырех гектаров, полого поднимался вверх, где виднелась полоса сосен и дрока, пониже — жниво, еще ниже — стена кукурузы и огород, который перерезала сверкающая сталь ручья. На вершине работали каменщики, возводившие дом. Под яблонями мужчина в рубашке из домотканого полотна, пожилой, но еще крепкий, поливал грядку фасоли. Видимо, это был отец Мануэла. Заметив инженера, он остановился и, выпрямившись, стал смотреть на него. Поза старика выражала нерешительность, очевидно, он раздумывал, стоит ли ради этого незнакомца бросать работу. Но, увидев, что сын и Фонталва, ведя какой-то разговор, медленно пошли по дорожке, снова склонился над грядкой. Фарруско занялся тем, что стал выискивать клещей и грызть их. Он прыгал, извивался, яростно лаял. Кругом, судя по всему, было много дичи и кроликов. Это отметил про себя инженер, бросавший по сторонам якобы рассеянные, а на самом деле внимательные взгляды.
