— Все эти аргументы, дорогой сеньор, надо рассматривать в палате. Ведомство, которое я представляю, не волнует то, что, когда лес рубят, щепки летят. Задача поставлена — мы ее решаем. А каков результат? Горец с Мильафриша такой же португалец, как и любой из нас. И подходить к нему мы должны, как к любому другому португальцу. Мы будем воспитывать его, поднимем его жизненный уровень, вырвем его из болота индивидуализма. Таково зло, которого мы ему желаем.
Представители горных деревень переглянулись. Не уяснив как следует сути этой казуистики, они все же прекрасно поняли выводы Штрейта. Нет, сеньоры из правительства не хотят знать их горестей. Хуже того. Сторицей придется заплатить за возы хвороста, которые у них украдут. Жоао Ребордао, оказавшийся самым смелым, решительно воскликнул:
— Мы никуда отсюда не уйдем, пока не победим!
И все в один голос, за исключением Гниды, который, казалось, подсчитывал, сколько молитв за пятьдесят с лишним лет утекло через его глотку в длинный канал чистилища, поддержали:
— Пока не победим!
— Жаль, — обращаясь к чиновникам, снова начал Ригоберто, чем-то похожий на борца, который засучивает рукава, чтобы вступить в схватку, — жаль, что уважаемые господа подходят к вопросу только с экономической стороны. Правда, и тут многое можно возразить. Но моральная, я бы даже сказал психологическая, сторона вопроса вас совсем не интересует, а она чревата большими осложнениями. Я еще раз утверждаю: без этих диких склонов, которые вы намерены засадить, горец с Серра-Мильафриша не мыслит своего существования, так же как тенистые рощи немыслимы без листвы. Местный житель, отставший от европейца на целых пятьсот лет, не только живет дарами гор — он населил их своими мечтами, своими призраками и суевериями. Об этом нельзя забывать. Горы, окружающие деревню на протяжении долгих веков, породили в фантазии народа его эпос и фольклор. Горец не сможет жить без этих пустынных просторов, его деревни словно повернули к ним свои головы.
— Очень хорошо, — ответил Штрейт, поднимаясь и взяв в руки шляпу, — но я не могу позволить себе заблудиться на поэтических тропинках Серра-Мильафриша. Завтра совещание в совете, и я непременно должен быть в Лиссабоне не позже одиннадцати. Прощайте, мой дорогой, и вы, мои сеньоры! Все, что я слышал, прекрасно, но отдает метафизикой. А вопрос, с его объективной стороны, достаточно ясен. Прощайте! Мне было очень приятно познакомиться с вами и послушать доктора… доктора Ригоберто. С неменьшим удовольствием лет через пять я послушаю птичек в лесах Серра-Мильафриша.
Он протянул руку адвокату и сердечно пожал ее. Д-р Лабао также пожелал удостоиться этой высокой чести. Он был не только председателем палаты, но и хранителем земельного реестра in partibus infidelium[9] и политическим деятелем. А Штрейт считался влиятельным лицом, к его голосу прислушивались в правительственных сферах, поэтому Лабао вертелся вокруг него, мечтая заручиться столь могущественным покровителем.
— Останьтесь поужинать, Ваше превосходительство! — держа шляпу в руках, упрашивал Лабао. — Уже поздно и похолодало. Мой дом будет в вашем распоряжении.
Однако Штрейт оставался непреклонным, несмотря на медоточивые речи Лабао. Тогда, сочтя недостаточным этот поток любезностей и, быть может, вообразив, что обязан сгладить неприятное впечатление от строптивости крестьян, находившихся под его властью, он обрушился на эту деревенщину, неразумную и упрямую, хотя в душе сочувствовал этим людям, а возможно, боялся их.
Штрейт, судя по выражению его физиономии, казалось, хотел сказать: «Да будет тебе, приятель! Довольно!» Однако не решался и отвечал односложно, фразами, в которых сквозило притворное сострадание:
— Что ж, бедняги отстаивают свои интересы… Мне их очень жаль, но я ничего не могу поделать… Я бы на их месте тоже, пожалуй, не согласился. Однако только общие интересы учитываются законом…
А Лабао все твердил:
— Горцы с Мильафриша ничем не отличаются от настоящих дикарей. Поднимитесь повыше в горы, и вы увидите наших предков — троглодитов в шкурах и с дубинкой в руках…
Они остановились у обочины дороги, которая перерезала городок пополам. Любопытные прохожие собрались вокруг, желая послушать, что говорит Лабао. С ярмарки доносился сильный шум, который время от времени перекрывался хриплым голосом репродуктора. Увидев целый лес дубин в руках у крестьян, стоявших в весьма решительных позах, Штрейт выразил свое удивление:
— Неужели все они приехали на ярмарку?
— Нет, сеньор, это крестьяне, которые пришли вместе со своими представителями.
Штрейт окинул взглядом толпу — одни опирались на суковатые палки, другие помахивали ими; были тут и женщины, смуглые горянки, во вкусе великого Васко, у которых на лице написано отчаяние. Сложное положение! Глаза Штрейта, зоркие, как у всех глухих, по движениям губ прочли то, что скрывалось за невыразительными лицами крестьян, и, видимо, уловили признаки назревавшего бунта. В это время вышел Ригоберто. Штрейт видел, как он подбежал к представителям деревень и стал им что-то говорить. Слов он не слышал, но ясно различал выражение беспокойства на лице Ригоберто. Он догадался, что адвокат, должно быть, призывает горцев вести себя достойно и быть корректными по отношению к представителю власти.
Штрейт двинулся к автомобилю, который, разрезая толпу, медленно подъезжал к тротуару. Ригоберто снова приблизился к Штрейту. Некоторые крестьяне радостно улыбались. Из-за толкотни со слуховым аппаратом, видимо, что-то случилось, и он испортился. Ригоберто мысленно рассмеялся. Возбуждение, судя по всему, нарастало. Штрейт был не из робких, но этой толпы крестьян цивилизованному человеку следовало опасаться, словно неукротимых сил природы. Иногда бунт возникает неожиданно, как гром среди ясного неба.
К счастью, автомобиль наконец подошел к тротуару. Штрейт еще раз снял шляпу для прощального приветствия. Вокруг него сгрудились люди, против которых незадолго до этого он выступал в ратуше. Они походили на персонажей драмы Жиля Висенте.
— Доброго пути, сеньор инженер, и не бросайте нас на съедение зверям! — воскликнул Жоао Ребордао.
— Его превосходительство так и сделает, — произнес Мануэл до Розарио из Азенья-да-Моры, — но и мы не будем сидеть сложа руки!
— Если хотите войны, вы ее получите, — хмуро добавил делегат от Понте-ду-Жунку с угрожающим видом.
— Мы же не поедем в Лиссабон пасти на газонах коров, — сострил Рибелаш. — Хотя это тоже можно было бы назвать использованием земли!
— У себя дома хозяева мы! — крикнул Жусто, глядя на толпу, возбуждение которой росло.
Штрейт побледнел. Он протянул руку Ловадеушу, и тот дружески пожал ее; затем он еще раз обменялся сердечным пожатием с Ригоберто. Штрейт заметил, что делает это машинально, лишь бы доставить удовольствие толпе, и остался недоволен собой. Он слышал, как его ругают, и проявленная им трусливость, хотя и не замеченная другими, окончательно разозлила его. Он чувствовал, как в груди закипает ярость. Словно злой пес, он должен был вцепиться в кого-нибудь зубами.
Недовольный собой, этой неотесанной деревенщиной и этим городком, удаленным от железной дороги, Штрейт с отчаянием потерпевшего кораблекрушение посмотрел на часы. Успеет ли он попасть на южный экспресс? И, садясь в машину, произнес так, чтобы было слышно вокруг:
— Я еще вернусь! Так или иначе, но горы будут засажены! Не сомневайтесь!
Тогда Ловадеуш выступил вперед и крикнул горцам:
— Этот сеньор выполняет свой долг. У него свои соображения, у нас свои, и поэтому мы не можем считать его негодяем.
— Верно, — тихо поддержал Ригоберто. — Он на хорошем счету. Но его недостаток в том, что здесь он проявил себя слишком ретивым. Так еврей, обращенный в католическую веру, каждый день ходит в церковь. Таких людей я боюсь…
Машина тронулась, подняв облако пыли. И все же Штрейт смог увидеть поднятые кулаки и дубинки и расслышать гневные крики:
— Воры!
