— Если имеют разрешение на охоту и ношение оружия, — тут же вмешался д-р Лабао, бессменный председатель палаты и ревностный блюститель формальностей.
— Полная свобода! В горах нет ни границ, ни стен, ни изгородей, ни заборов. Крестьянину никто не мешает выбрать участок с травой повыше и погуще и накосить сколько надо. Это награда за его труды, скот пасется на свободе, никто за это не штрафует. В деревнях говорят: родится ягненок, родится и пастух, который за ним присмотрит, ведь горы — это лучшая овчарня. А отнимая их у крестьян, что государство дает взамен? Даст, если только это случится, лет через десять-пятнадцать дрова, сосновые иглы, подпорки для фасоли и гороха, воздух, пропитанный запахами трав, хотя и сейчас на вершинах он насыщен кислородом и озоном, и тень. Крестьянам обещают густую тень, обещают им также красивые пейзажи. А для чего они? Разве их и так не хватает? Разве можно птице обещать в награду небо, а рыбе воду? Через десять-пятнадцать лет крестьяне должны будут водить своих коз и овец на веревке, ибо, если не доглядят и дадут им зайти в лес, штрафа не избежать. Придется гнать скот в поймы. А разве их хватит для всего крупного и мелкого скота? Через двадцать лет карантин закончится. Но ведь это срок для нового поколения. Одни уже расстанутся с детством и вступят в юность, другие будут прощаться с жизнью, третьи только появятся на свет. Но для всех них этот срок будет слишком длинным и слишком тяжелым. За это время наш Доуро сбросит в море не один миллион кубометров воды. Обновится состав населения в наших краях. Здешние тощие коровы тоже не переживут этого времени. А где горцы будут брать хворост, чтобы обогреваться, и лес, чтобы построить хлев? Нет, не сходятся концы с концами.
Штрейт, приставив ладонь к уху, старался не пропустить ни слова, а Ригоберто, видя это, в нужных местах повышал голос, а в других понижал, правда, он не всегда помнил об этом, ибо его захватила горячка спора. Штрейт, слушая Ригоберто, нервничал, он то разводил руки, то схватывал одной другую, то сжимал пальцы до хруста, то снова разжимал их. Затем, когда адвокат остановился и внимательно посмотрел на чиновников, особенно на Штрейта, тот презрительно улыбнулся, словно подтвердилось сложившееся у него мнение о Ригоберто как о болтуне.
— Прогресс — это не утюг, — произнес он с сардоническим спокойствием, — кое-что он ломает на своем пути. Так всегда было. Паровоз вытеснил телегу, автомобиль вытесняет паровоз, завтра автомобиль станет жертвой самолета. Нельзя тормозить обновление мира во имя вещей, которые могут восхищать лишь своей поэтичностью, импонирующей нашим давнишним привычкам.
Ригоберто помедлил только один миг и сейчас же возразил представителю власти:
— Согласен, господин инженер, прогресс — это действие, а не благие пожелания. Но засадите горы лесом, и вы убедитесь, как пагубно это скажется на крестьянах. Я понимаю, что для господ, воспитанных на «Rerum natura»[8], это ничего не значит. Но имеют ли они на это право? Горы — это горы, и душа здешнего жителя формировалась у этих каменистых склонов, у бурных потоков и водопадов. Такие они есть, и такими их уважают, ведь характер у них добрый и мягкий. Люди общаются с ними и узнают их и, если умеют делать выводы, заключают: вот она Испания. Иными словами, в этих прекрасных, безлюдных утесах, которые кажутся окоченевшими пальцами нашей планеты, и даже в небе, которое иногда начинает сверкать, словно лезвие шпаги, есть еще что-то, кроме камней, пустоты и небесной синевы. Есть что-то неподдающееся определению, какой-то комплекс иберийского самолюбия и страсти, которым подчинен человек, хотя они и не присущи его характеру. Я знаю, что вам это неведомо, однако могу вас заверить: горец, которого господа намерены принести в жертву так называемому прогрессу, — это воплощение отчаяния, гордости, мягкости, полуволк, полуягненок, вскормленный здешней скудной и жалкой растительностью, воплощение безмерного терпения, каким отличается скот. Чтобы набить себе брюхо, он должен много пройти, здесь сорвет ветку, там щипнет сухой травы или еще чего-нибудь, что попадется на глаза, и так живет. Горы являются как бы неотъемлемым продолжением этих полудиких, суровых деревень — настоящие владения демона. Деревни и горы слились воедино самой глубиной своих душ.
Штрейт то потирал руки, когда адвокат попадал в цель, то застывал неподвижно. Следовало признать, что адвокат превзошел в красноречии поэтов и сумел убедить слушателей. Штрейт и сам с ним согласился, но опасался, что наступившую в помещении тишину можно истолковать как победу Ригоберто. Даже представители деревень, не понимавшие как следует, что происходит, прекратили охоту на мух. Однако насекомые, едва адвокат кончил, снова стали надоедать. Сейчас их по самым скромным подсчетам были мириады; они садились на волосатые руки крестьян и залезали им под рубахи. Обвинительная речь, произнесенная адвокатом и не стоившая крестьянам ни гроша, ошеломила их. Хотя горцы ее не поняли, они очень хотели, чтобы она не меньше ошеломила и правительственных чиновников. А вдруг адвокат переметнулся на сторону противника? В неподвижных и невыразительных глазах крестьян появилось недоверие. От чрезмерного внимания и непривычной работы мысли их рты приоткрылись.
— Но душа нематериальна, чего не скажешь о склонах, поросших кустарником, которые хотят отнять у горцев; они-то имеют свою цену, — закончил адвокат и наконец-то умолк, предоставляя возможность присутствующим насладиться долгожданной паузой.
— У нас в Парада-да-Санте топят дровами, — сказал вдруг Жоао Ребордао, — хотя поблизости нет ни лесов, ни рощ. Зато наши земли расположены у реки, они родят нам рожь и кукурузу, а горы дают молоко и шерсть, ведь там мы пасем наш скот. Но с дровами и так туго, а если у нас отнимут горы, то зимой мы умрем от холода.
Он говорил спокойно и решительно, и все смотрели на этого человека с бритым лицом, большими ушами и живыми, маленькими глазками, напоминавшими глаза сокола. Эти глаза, когда он замолчал, словно заволоклись шафранной пеленой, и их зрачки вдруг сверкнули и тут же погасли, словно объектив фотоаппарата. О Жоао далеко вокруг шла слава как о хорошем охотнике и любимце женщин. У него был длинный нос, толстые губы и красноватые щеки, на которых виднелись фиолетовые жилки. Тот, кто стал бы изучать лицо Жоао, мог назвать его безобразным, но тот, кто хорошо его знал и часто смотрел на него, назвал бы его симпатичным.
Если вы представляете себе старого петуха вскоре после любовного подвига, когда его глаза полны неугасимой радости, а гребень победно алеет, значит, вы можете составить представление и о Жоао. У него повсюду были дети, даже в Лиссабоне. Он готов был отдать всю кровь, если бы это понадобилось, но никому не давал свить гнездо у себя в сердце.
— Да, сеньоры, — снова заговорил он, словно очнувшись от забытья, — мы подсчитали, что наша деревня привозит с гор больше трехсот возов дрока.
— И мы, из Коргу-даш-Лонтраша, возим вереск с гор. И сено там косим, — добавил Жоао до Алмагре.
— А мы, — вставил Алонзо Рибелаш из Фаваиш-Кеймадуша, — собираем в горах сорго и мелкий хворост и топим хворостом и старой соломой, а пеплом удобряем поля.
— Местная почва бедна калием, — пояснил Фонталва.
— Наша земля, — сказал крестьянин из Реболиде, худой как палка, высокий старик, — родит мало, и многие кормятся тем, что режут дрок и жгут из него уголь.
Мануэл Ловадеуш, в своем экзотическом костюме походивший на моряка, выступил вперед. За его неуверенной, едва ли не робкой манерой держаться чувствовался человек, привыкший бороться даже с медленно тянущимся временем — самым злым врагом жителя сертана.
— Позвольте мне, сеньоры! — заговорил он. — Я много лет провел далеко отсюда, но в конце концов вернулся к нашим утесам. Поэтому я принимаю этот разговор близко к сердцу. Я слышал, сеньор Жулиао Барнабе сказал, что для благоприятного решения дела господа инженеры намерены дать крестьянам, имеющим скот и круглый год удобряющим свои земли навозом, субсидии в зависимости от размера участка, которые возместят им временный убыток. Тогда они ни на что не смогут пожаловаться. А тем, у кого нет скота, что им обещают?
