— Вы не преувеличиваете? И там-то вы и повстречали Буккса?

— Буккс немедленно ополчился на тех, кто соглашался принять льготы подобной отсрочки. Используя свои способности к интригам, он их преследовал, травил, уничтожал. В результате он поставил на ноги самую настоящую организацию, и этот опыт стал для всех нас решающим. Ибо когда государство пытается вырвать людей из тюрьмы и силой выставить их на вольный воздух, то дело тут в том, что тюрьма представляет для него угрозу и, внедряясь в нее, ты подвергаешь государство опасности.

— Вы так думаете? Вы только что с иронией спрашивали меня, сидел ли я в тюрьме. Нет, я не познал ее на ваш лад; но, со своей стороны, тоже мог бы вам о ней рассказать. Я много раз приходил туда, общаясь по делам с административным отделом, где работал некто Крафф. Для него те сценки, о которых вы только что упоминали, объяснялись совсем по-другому, самыми обычными, столь свойственными нравственности этих кругов скандалами.

— Почему бы и нет? Это весьма специфические круги, — изрек он с горделивым высокомерием.

— Да не такие уж специфические. Боюсь, вы строите досадные иллюзии, и все, что вы только что наговорили, почти не имеет значения. Вы считали, что это ловкий ход — сбежать в свои карцеры; но что вы сделали? Ответили государству согласием, только и всего, ибо его самое заветное желание — оставить вас в тюрьме, потому что вы совершили проступок, и понудить остаться там по своей воле, потому что подлинной целью вашего заключения и было это обретение свободы воли. Впрочем, действительно ли вы сидели в тюрьме, вы и Буккс? Может статься, мне все равно. В любом случае это не причина подавлять меня своим превосходством!

— Сильно сказано! Жизни, мне кажется, в вас предостаточно.

— Я говорю не из духа отрицания. Но вы не видите вещи как они есть. Вы не видите всего. Я же вижу все.

— Это верно, мы не видим всего. По-этому-то так велика наша сила.

— Что за тон, откуда такое недружелюбие! Не хотите ли теперь объясниться начистоту? Только что, когда вы меня укусили, вы сделали это того не желая, потому что вам было больно, или по другой причине: по… по злобе?

Он хитро на меня посмотрел.

— Но на самом деле я вас не кусал. Просто сжал вашу руку вот так, — и необычайно живым жестом он схватил мою здоровую руку и прижал ее к губам. В меня словно ударила молния. Я машинально отдернул руку, потер ее об одеяло; я смотрел на нее с ощущением, что этот холодный, терпкий, горький, ну да, кусачий рот от нее не отрывался. — Видите, — косноязычно продолжал он, разевая рот, — больше никаких зубов. Я вовсе вас не ненавижу. И жаль, что больше не могу общаться с вами через перегородку, мы в некотором роде были товарищами по карцеру. А потом вы, несмотря на болезнь, пришли меня навестить. Ваш приход идет мне на пользу; после того как вы вернулись, у меня не было приступов, я много говорю. В сущности, — произнес он, глядя на меня с тенью бесцеремонности, — почему вы вернулись?

Я опустил глаза на свою руку. Хотел ли он и в самом деле ее поцеловать? Он изобразил что-то жестами, какое-то действие, будь то еда, укус или поцелуй.

— Не знаю. Должно быть, поддался тревоге. Со вчерашнего дня весь дом просто захлестнуло. Откуда такой наплыв больных? Эвакуируются новые районы? Вы не в курсе?

— Когда вы вошли, я подумал, что вы явились, потому что конец… У меня было такое чувство, что момент настал. Я не ожидал вас увидеть, а вы двигались так величественно, так торжествующе! Можно было поверить, что одним движением подбородка вы собираетесь решить нашу судьбу, прикрыть и запечатать могилу. Какая выразительность, какой горделивый вид! Вполне может быть, что в тот момент меня это покоробило: это уж чересчур, дерзость казалась мне чрезмерной, ранила мою убежденность, что через все это нужно пройти со скромностью, соблюдая полное равенство; и, как бы то ни было, не забывайте, вы-то тут не победитель.

— Но, — сказал я, глядя, как дрожат мои руки, — если вы меня сразу не узнали, за кого же тогда вы меня приняли?

— Да нет, я вас очень даже узнал. — Он снова в меня вгляделся. — Думаю, меня взбудоражил ваш здоровый вид. Открыв глаза, я обнаружил вашу лучезарную внешность: это было так неожиданно! У меня перед глазами только вот эти головы, и тут я вдруг вижу ваше лицо, ваш сияющий взгляд. Очень странное мгновение.

— У меня что, в самом деле был настолько здоровый вид?

— Чудовищно.

Он чуть прищурился и затем закрыл глаза. Каким печальным и униженным чувствовал я себя! Но разобраться, почему именно, мне было все еще трудно. В то же время я чувствовал себя лучше, мое запястье оцепенело; я решил уйти, раздраженно думая о маленькой служанке, которая, вместо того чтобы за мною присматривать, смылась с ватагой парней.

— Еще один булыжник, — сказал он, не открывая глаз и слегка кривясь.

— Опять ваш каменщик? — спросил я в некотором раздражении.

— Работает как может, — с улыбкой заметил он. — Возможно, он излишне добросовестен: тщательно отделывает, возвращается к одному и тому же месту, кладка никогда не кажется ему достаточно гладкой. По какому-то колебанию я чувствую, когда он собирается переместить камень. Ой! — завопил он. — Ой, ой!

Он выпрямился, свирепо уставившись на меня выпученными глазами, и его крик, хоть я его и предвидел, столь яростно меня отбросил, что я пнул ногой старика. Впрочем, он тут же успокоился.

— До моей комнаты редко доносятся ваши крики, — сказал я, придвигаясь ближе.

— Дело в том, что я почти не просыпаюсь. Такое случается в полусне. И еще, я ему помогаю. Мне всего-то и нужно слегка переместиться, буквально на волосок, чтобы работа пошла на лад. И я, я тоже играю свою маленькую роль.

Он хочет произвести на меня впечатление, подумал я; он мнит, что он выше, поскольку болен.

— На этом листке, — продолжал он, глядя на стену, — расписано приблизительное течение болезни. Вторая стадия может не занять много времени. Когда позвонки уже позади, все происходит чуть ли не одним махом; каменная масса аккуратно заполняет место между подготовленными сочленениями. Нужно быть очень внимательным, иначе вся конструкция разлетится вдребезги.

— А если все проходит гладко?

— Ну, — весело сказал он, — вы же догадываетесь, что происходит.

— Вы выздоровеете, — злобно сказал я, — выздоровеете, как и многие другие. Все они не кажутся такими уж больными.

— Не знаю. Есть и очень тяжелые, — прошептал он. — Некоторые только-только вышли из карцера. Скажи, Абран, тот парень, что лежит рядом с тобой…

К кому он обращался? Не в силах повернуться, он выбрал кого-то наугад — возможно, вот этого, массивного, очень смуглого мужчину, крестьянина с Юга, который, казалось, продрог, съежившись на своем матрасе; вплотную к нему — даже отчасти его придавив — терялся в пустоте другой больной; на фоне одеяла я видел, как его кирпичного цвета рука туго сжимает другую, забинтованную. Почему он удивил меня и даже шокировал, обратившись к ним, словно мы условились оставить их вне нашей беседы или хотя бы это само собой разумелось? И теперь все пристально смотрели на него напряженным взглядом, а некоторые даже с не слишком приветливым выражением. Я понял, что он обращался к патриарху в накидке: тот, выпрямившись, казался несколько скованным, без всякого выражения на лице, как бывает с очень пожилыми людьми; вероятно, он вслушивался. Наконец воцарилась тишина. Прошло достаточно времени. С тех пор как мы обратили на них внимание, атмосфера стала еще более угнетающей, более насыщенной тошнотворными запахами, которые казались чуждыми теплоте, нагромождению тел, дегтю дезинфекции, которые едва чувствовались; можно было подумать, что где-то в уголке гниет что-то совсем крохотное, и, однако, из-за этого невозможно дышать: запах был настолько неприметным, настолько низменным, что у меня возникло ощущение, будто я чую его на полу, ищу, скорчившись, руками и лицом среди пыли из канавок в паркете. Я вышел на середину комнаты. «Вернусь, — сказал я, ни на кого не глядя, — как только представится возможность». Дверь ко мне была распахнута настежь. Входя, я ясно увидел, в каких бедах мне предстоит убедиться. Ибо мои глаза не закрывались. Я знал слишком многое, нет большего унижения. Я упал на кровать, я прогнал служанку с ее котелком и пищей: маленькая, упитанная, порочная — я вызывал у нее страх, она была отвратительна. В какой-то момент, услышав за перегородкой шум, я с чувством неловкости подумал, что эти люди могли начать говорить или ныть. К вечеру я решил написать Букксу: никто не знал лучше меня, насколько опасно поддаваться искушению писать, но эти часы выдались такими долгими, такими мертвыми, что мне недостаточно было их пересказать: они сводились к единственной фразе, все время одной и той же, и мне было этого мало.