К полудню, истомленный жарой и тревогой, я оделся. Это утро могло длиться двадцать лет, оно могло оставаться тем же веками, и, попробуй оно вобрать наихудшие часы самых неудачных дней, едва ли я был бы в более прискорбном состоянии. В коридоре не было ни души. Одеяла, мешки. Все, должно быть, ушли в столовую. Я так сильно толкнул дверь в комнату Дорта, что ударил кого-то внутри. Как я и ожидал, их там оказалось десятка полтора: восемь на кроватях, остальные растянувшись на полу. Дорт, по-прежнему на своем месте, дремал. Меня испугала перемена в его лице — особенно когда он через мгновение открыл глаза. В упор посмотрев на меня несколько секунд — и я чувствовал, что он восприни-мает меня как нечто ужасающее и что я сам его из-за этого страшусь, — он приподнялся, вытянулся у себя на кровати, протянул свою огромную руку и попытался отбросить одеяла. Это движение меня ужаснуло. На мгновение замерев, он окинул меня тусклым взглядом, посмотрел на пол, потом его тело, слегка поколебавшись, осело назад. Я не мог избавиться от жуткого чувства. Мне хотелось уйти, но спертый воздух, теснота ввели меня в ступор. Полулежа у самых моих ног, с меня не сводил глаз какой-то старик. Другой, рядом с окном, уткнувшись лицом в колени, наблюдал за мной с определенным любопытством. В этот момент я понял, насколько свыкся с мыслью, что эпидемия меня не затронет или что, не без доли преувеличения, эта напасть может иметь устрашающие последствия, только если ты тщишься ее видеть, если не имеешь сил выйти за ее пределы, дабы признать ее истинную природу. Теперь я задыхался. Уверенность в том, что мой нарыв, по подобию его руки, обернется параличом, была написана на всем: на его обесцвеченном лице, на моей синюшной руке, на оставленной мною открытой, поскольку зараза уже не могла больше обойти меня стороной, двери. Я, не иначе, повалился на его кровать. Продлилось это недолго. Услышав, как он произносит какие-то слова, я насторожился, обхватив голову руками, и тут он издал крик — пронзительный, отвратительный крик; его голова запрокинулась, мне были видны только подбородок и вещавшая невесть что губа. «Дорт!» — закричал я. Закричал так же громко, как и он, я стоял на ногах. В этот момент произошло нечто совершенно безумное. Я стоял и смотрел на всех этих людей, которые вперились в меня с усталым и сонным видом, я хотел их избить, убить, чтобы вывести из оцепенения и вынудить принять участие в происходящем, я, должно быть, сделал какое-то необычное движение. И вот тут-то он, бросившись на мою руку, впился в нее зубами. Каким-то образом я знал об этом еще до того, как он это сделал, до того, как боль раскатилась до самого плеча. Я догадался об этом по охватившему меня, стоило ему приподняться, ощущению страха и, быть может, был готов к куда худшему, к тому, например, что он вцепится мне в горло и меня задушит. Какую-то секунду, от силы две, он вонзал зубы с такой яростной решимостью, что я почти ослеп и повалился на кровать. Я не потерял сознания, поскольку слышал сотрясавшие меня своего рода всхлипы и икоту; я также догадался, что он пытается отодвинуться, чтобы оставить мне место. Чуть позже он трижды или четырежды дружески похлопал меня, что-то пробормотал. Я выпрямился, продолжая изо всех сил сжимать свой большой палец, прижимать его к себе, так что ему тоже пришлось смотреть на него — застенчивым, испуганным взглядом, девическим взглядом, как будто то, что он только что сделал, было несколько чрезмерно, предосудительно, но неизбежно. И когда он поднял глаза, чтобы в свою очередь посмотреть на меня, и я увидел, насколько он спокоен, насколько оживлен — и почти что лучезарен — его взгляд, меня пронзила мысль, что этот укус был еще более безумным поступком, чем я думал. Я слышал, как он объясняет, что вспышки боли бывают такими, что ему нужно разодрать, прокусить одеяло, подчас собственную руку; я слушал это, и в то же время он не переставал смотреть на меня с величайшим спокойствием, со странным выражением удовлетворенного тщеславия. «Идет кровь», — глупо сказал я, указывая на распухший палец. Он со смущенным видом посмотрел на ранку. «Вас надо немедленно перевязать», — сказал он. Я встал, меня подхватило застывшее движение. Он снова закричал, да, еще один крик, столь же пронзительный, столь же отвратительный, как и первый, по крайней мере таким я слышал его на лестнице, даже в самом низу, когда добрался до медпункта. Ассистент прошелся по ладони крохотным электрическим огоньком, отчего у меня закололо в плече; он работал медленно и старательно. «Откройте рот», — сказал он, закончив бинтовать. Я видел, как под покрасневшими веками колеблется его взгляд, поднимается с подозрительным видом к моему лбу. «Он вышел, — сказал он маленькой служанке, которую позвал на помощь. — Как такое возможно? Вам в данный момент нельзя выходить, санитарные условия сейчас хуже некуда». — «Дверь была открыта». — «Ну да, даже когда дверь открыта. И вы говорите, что из-за боли привели руку в подобное состояние? Вы что, не чувствовали, что причиняете себе боль?» — «Нет, — сказал я, — это не я сам, это больной, которого я пошел навестить». — «Больной?» — «Да, вы должны его знать, это Дорт». — «Дорт», — повторил он, опуская глаза. В этот момент меня вновь начал донимать приглушенный давешним прижиганием ожог; у меня возникло желание опрокинуть Роста, произнести опрометчивые, вызывающие слова, способные привести его в замешательство. «Где Буккс? Я хочу его видеть». Он, казалось, не услышал этих слов, но внезапно посмотрел на меня со снисходительно удивленным видом, чуть ли не развлекаясь; он, такой маленький, рос на глазах. «Так он не приходит сюда?» — «Нет», — сказал он жалостливым тоном, — разве что изредка!» На выходе из медпункта служанка заставила меня подождать внизу лестницы: по ней спускалась целая орава, не то тридцать, не то сорок парней, в большинстве своем совсем молодых с виду, они были бледны, в плохой форме, но их вряд ли можно было принять за больных. Маленькая служанка, которую окликнул один из них, побежала за ними следом, крикнув мне, чтобы я возвращался к себе в комнату, а она скоро придет. От дверей я показал Дорту повязку. Комната поразила меня, она выглядела как очаг лихорадки, болезни: точь-в-точь перегретое подземелье, могила; и все эти полуспящие люди, которых, казалось, убаюкивала постоянная кома, которые не делали ничего ни для того, чтобы жить, ни для того, чтобы умереть, — откуда они взялись?

— Откуда взялись все эти люди?

Он, чуть улыбнувшись, посмотрел на меня с усталым видом.

— Скажите, — прошептал он, — как вы меня находите? Я сильно изменился!

— Здесь слишком много народа, — сказал я, оглядывая комнату.

— Подойдите же! С правой стороны я больше не могу пошевелиться, там все отказало. У меня такое впечатление, ну да, попробуйте понять, мне кажется, что половина моего тела состоит из кирпича: там мурует, возводит стену каменщик. Может ли такое быть?

— Если вас действительно парализовало, вы не должны больше особо страдать, — сухо заметил я.

— Но иногда стена разваливается: тогда все рушится, все распадается. Возвращается жизнь. — Он оглядел меня. — Вы выглядите…

— Да, со мной тоже не все в порядке.

— Вполне терпимо.

Он продолжал мучительно меня разглядывать. Он казался растерянным и при этом предельно усталым; мне хотелось из милосердия его прикончить.

— Мне кажется, вы не изменились. Вы справитесь с болезнью: вы ее выматываете.

— Вы так думаете?

Он погрузился в размышления. Ему приходилось изо всех сил напрягаться, чтобы не впасть в дрему. Время от времени он гримасничал. «У меня прошла лихорадка», — сказал он с мимолетной улыбкой. Но вдруг уставился на меня краем глаза с не внушающей доверия живостью; я видел, как позади его лица проступает злобная проницательность, так и норовящая вынырнуть из глубин этого огромного тела, дабы сказать свое слово. Но только слова не выходили; доносился какой-то храп, не имеющий никакого отношения ко рту, разве что к груди или животу; открытый рот ждал и, получая лишь бесформенные крохи, с отвращением их отбрасывал. Внезапно он отчетливо произнес: «Болезнь не всегда развивается одинаково»; затем, удовлетворенный, задержал на мне исполненный силы взгляд, который длился, колебался и наконец меня потерял. Я обернулся, дверь все еще была полуоткрыта. «Не уходите. А это?» — пробормотал он, глядя на мою руку. — «Это Рост постарался». — «Рост?» — «Да, медик с первого этажа». Тут он начал кашлять или, скорее, шумно задышал; его словно переполнял воздух, от которого следовало как можно скорее избавиться. Когда он закончил, прошла, казалось, и подавленность.