Нарыв жег все сильнее. И все более и более обретал вид и бесчувственность пластыря. Во время прогулки я увидел бегущего человека; вынырнув с боковой улицы, он свернул на проспект; он был закутан в одеяло, никто не пытался его остановить. На углу проспекта он упал; двое или трое прохожих хотели было прийти ему на помощь; но, подпустив поближе, он бросился на них, издавая вопли. Только и оставалось, что просмотреть бумаги Буккса; я чувствовал, как огнем полыхает хворь: в глубине нарыва словно был воткнут живой гвоздь, и если я читал, этот гвоздь погружался глубже, если продолжал читать дальше, становился буравом. И все же я силился читать. Страницы за страницами, отчеты, нагромождение напыщенных благоглупостей. Зачем он прислал мне все эти комментарии? Чтобы узнать мое мнение? Чтобы побудить меня писать? Чтобы жечь меня еще сильнее? Я чувствовал, что это не сможет длиться долго: если жжение продолжит меня донимать, я тоже помчусь бегом, ринусь куда глаза глядят, брошусь в реку. Это жжение прокатывалось по всему телу, отдавалось в кончиках пальцев, в шее, оно меня иссушало, но его истинная цель была не в этом: на самом деле оно хотело добраться до глаз, затронуть мой взгляд, столь из-за него горький и жгучий, что я больше не мог ни опустить глаза, ни поднять веки, — и оно читало. Оно, не пропуская ни знака, с ликующим вниманием читало записанные четким, отточенным почерком школьного учителя слова Буккса: «Я обиженный человек. Не то чтобы меня кто-то обидел. Нет, просто я претерпел обиду. Меня ранит первый встречный, я же в ответе за всех, и если я прибегаю к репрессиям, то обязательно по отношению к тому, кто более всего не прав. Я не ищу ответственного. Одни виновнее других, но безмерно виновен каждый. Выделять учреждения, людей, законы не столь уж важно. Уничтожить администрацию — пустой, лишенный смысла акт; но обесчестить общественного деятеля — значит навсегда превратить его в своего союзника». Я знал, что эти слова в определенном смысле написаны мною, я их читал и полагал постыдными, но я их понимал, их одобрял; вот почему он заставлял меня все это читать. На другой странице была статистика: четыре новых Центра, двадцать один эвакуированный за последнее время дом, пятьдесят семь изолированных, сорок три — из-за подозрительных случаев, четырнадцать — потому, что их жильцы контактировали с зараженными. К чему все эти цифры? Он предоставил их мне, чтобы меня напугать? Чтобы сделать их неоспоримыми, чтобы заставить меня их признать в качестве единственного оставшегося авторитета? Я понял, почему меня выпроваживали на эти изнурительные прогулки: нужно было, чтобы я увидел закрытые дома с их охранниками, с их предписанными законом заграждениями, нужно было, чтобы весь этот район предстал предо мной пронизанным гнусным пожаром, который изо дня в день отравлял воздух и губил день. На улицах, конечно, все еще встречались прохожие, и в то же время это была пустыня, столь же пустое пространство, как и запретная по закону зона, проходящие здесь уже не могли обеспечить этот район подлинно реальным населением. Все это ради того, чтобы мой взгляд наделил окружающее легитимностью, донес до всех, что эпидемия оправдывает смертоносные меры, такое преображение вещей, при котором выйти на улицу означает вступить в грязь, в уединение дурных вод. Я отбросил эти бумаги, я хотел пить, любую жидкость, даже дезинфицирующую. Стакан тоже был в жирных пятнах, от моих пальцев повсюду оставались отпечатки, на простынях, на стене. Возможно, все дело было в лихорадке; мне казалось, что у меня из тела проступает что-то вроде жира; осматривая ногу, я не осмеливался до нее дотронуться, она походила на камень, кожа была тошнотворно бледной, словно на плоть, чтобы ее преобразить, оказывалось огромное, очень странное давление, которое мне что-то напоминало, соотносилось с другими временами, столь же весомое, как и воспоминание, как все прошлое. Даже смотреть: я чувствовал, что уже смотреть было слишком, взгляд проливал на ожог кислоту, загонял его в самого себя. Быть может, виной было соприкосновение с воздухом или дневной свет? Днем болезнь обретала зримость; больше недостаточно было ее переносить, надо было ее еще и видеть, она занимала всю комнату, она вытягивала меня из себя, вся комната причиняла мне боль, даже не боль, нечто более непереносимое, что меня возбуждало, меня воодушевляло. Вы болеете? Но стена по-прежнему не отвечала; заявляло о себе только большое бесформенное пятно, служившее словно росписью Дорта, доказательством его присутствия, результатом работы его лихорадки и пота: так и было, оно казалось крупнее, чем раньше, расползалось кляксой; я метнулся провести по нему рукой и постучал снова, я знал, что он не спит. Не хочет — не надо. Я зашагал снова. Возможно, комната была слишком пустой, стены — слишком белыми; к тому же она слишком напрямую выходила вовне, из-за этого я и не мог усидеть на месте. Для отдохновения я попросил каких-нибудь картинок, чтобы было что поразглядывать, и он соизволил передать мне всего одну фотографию, на которой, среди пары десятков других людей, был запечатлен он сам вместе с Дортом, причем весьма странным образом — так, что все это казалось мне чуть ли не комедией, но при этом и чудовищно подлинным. Узнать можно было только Буккса; он казался ничуть не моложе, все таким же, но костюм превращал его в совершенно другую личность, не имевшую ничего общего с тем Букксом, которого я знал, он становился немыслимым, невероятным существом, почти что героем. Другие, тесно сомкнувшись в два ряда, напоминали заключенных, или больных, или служащих какой-то конторы, но у всех был один и тот же погасший вид, погребальный, но не лишенный некой уклончивости облик. Дортом мог быть тот, что стоял левее, сразу за Букксом. Дорт? Что он делал? Из его комнаты не доносилось ни звука, он больше не кашлял, изредка постанывал. Теперь мне уже хотелось бы слышать, как он кричит или хотя бы говорит. В его комнате почти не разговаривали, по крайней мере я этого не слышал, и медсестра старалась там не задерживаться. Мысль, что с ним что-то произошло, ввергла меня в растерянность, как будто во всем доме только он и присутствовал по-настоящему. Я посмотрел на его пятно, на его стену, которую он усеял мысленными знаками. Среди бумаг я выбрал развешанные повсюду на улицах объявления, для него они были словно молитвой. Я разместил их на его стене. Каждое заблокированное здание находится под наблюдением двух или более охранников, которые обязаны обеспечивать его связь с внешним миром. — Каждое здание, в котором медицинские власти обнаружат подозрительные случаи, будет заблокировано на недельный срок. Если протекание болезни выявит наличие заразного заболевания, здание будет немедленно эвакуировано. Незараженные лица, проживающие в здании, подпавшем под постановление об эвакуации, должны на протяжении недели наблюдаться в Центре. — Доступ в заблокированные здания предоставляется только наделенным соответствующими полномочиями лицам. Жители таких зданий ни при каких обстоятельствах не могут получить разрешение их покинуть. — Все предыдущие правовые предписания приостанавливаются впредь до нового распоряжения. Я услышал, как внизу кто-то бежит по коридору. Я ощущал странную тошноту и чувствовал, что она связана с моим чтением, но не мог понять, каким образом. Я подошел к окну, которое не открывалось; воздуха не хватало; я встал на колени и вдохнул через щели немного наружного воздуха. С другой стороны двора, в комнате прямо напротив, я различил белесую массу кровати, казалось, что она пустует. Тем не менее через несколько мгновений к толще стекла добавилась какая-то тень, нечто наделенное собственной толщиной. Я подал ей знак. Тень оставалась неподвижной. На глаз она казалась настолько маленькой, что у меня возникло впечатление, будто это стоящий на кровати на коленях человек или, может быть, ребенок, но он был очень широк, почти уродлив. Я поскреб покрывавшую стекло толстым слоем шпаклевку; взял одну из бумаг и, поцарапав ногтем, сумел сделать стекло несколько прозрачнее. Тот персонаж не двигался, он явно меня видел, за мной наблюдал. Знаками я посоветовал ему, с его стороны, тоже потереть стекла. Внезапно мой визави, охваченный необычайным возбуждением, принялся привставать и опускаться, очень быстро, по всей ширине окна. Он пресмыкался, потом вновь приподнимался; в какой-то момент его тень чудесным образом растянулась и достигла верхушки оконного переплета, чтобы вновь пуститься затем в свой танец. Меня потрясло это зрелище. Я был охвачен испугом, я бросился на кровать. Ощущение, что эта сцена продолжается у меня за спиной, что увиденное мною можно по-прежнему видеть, вызвало у меня судороги, я упал на пол. Тем не менее чуть позже я вновь обрел спокойствие: тот факт, что я лежал на паркете и ощущал его пыль, был мне странным образом приятен; я тихо дышал; мое нетерпение вновь вошло в свои берега. Я ползком подобрался к окну. В нескольких местах горел свет. Во всех этих квартирах, должно быть, размещались административные службы диспансера, и мне пришло в голову, что Буккс живет на четвертом этаже в комнатах, находящихся в другом конце здания, поскольку блок, в котором мы были заперты, принимал теперь уже только больных. Комната напротив была погружена в темноту. Я оставался на корточках, пока не зажегся ночник.