— Вам лучше?

Когда она вернулась ко мне, на ее лице все еще отражалось только что испытанное удовольствие. Ее щеки блестели, она настолько походила на свою фотографию, что у меня сжалось сердце. «Мне нужно с вами поговорить», — сказал я, дотронувшись до нее. Я удерживал ее чуть в стороне от себя; я смотрел на нее в упор, хотел увидеть… не знаю что, быть может, ее лицо, тогда как наталкивался только на улыбку и любезный вид. «Взгляните же на меня!» Я, должно быть, стиснул ее сильнее, меня захлестнул гнев; я подумал, что, сжав, заставлю ее появиться из-под этого общего для всех облика, снова ее преображу. «Что с вами? Вы сошли с ума? Эй, оставьте меня». Она отбивалась; на секунду на меня налипло ее платье, она выкручивала мне кисть, но я почти не шевелился: да, так и было, это все еще могло произойти. «Это необходимо, — сказал я. — Сейчас, сейчас». Она снова меня ударила. «Умоляю вас, только не здесь. Вдруг полицейский…» — «Нет, — сказал я, — в мастерской». Но, будто эти слова придали ей сил, одним движением она высвободилась.

Я остался в неподвижности, дышал, ждал; она перешла в соседнюю комнату. Чуть позже я обнаружил, что она смотрится в зеркало.

— Прошу, извините меня. Я повел себя как одержимый.

Она слегка приподняла перед зеркалом запястье, как будто чтобы показать, не обращаясь ко мне напрямую, что оно слегка припухло.

— Я сделал вам очень больно?

— Вам не удалось сломать мне руку, — сказала она резким тоном, в котором, однако, проскальзывали определенные нотки примирения.

В это мгновение я заметил в зеркале за ее лицом свое собственное; какую-то секунду мы так на себя и смотрели. «Ах!» — вскрикнула она. Этот крик оставался у меня в ушах, пока она меня тянула, меня тащила; я все еще слышал его, когда вновь раскрыл глаза, так что, наверное, это он и привел меня в чувство. Я лежал на диване в складской комнатке, но она, полностью переделанная и обставленная заново, выглядела теперь как уютная спальня.

— Вы здесь живете?

— Вы меня напугали, — сказала она. — Это было так внезапно. Я решила, что это припадок… Вы не страдаете падучей?

— Нет, это ерунда. Наоборот, от отсутствия воздуха. Вы не могли бы открыть окно? Я причиняю вам столько неудобств, — сказал я, глядя, как она отодвигает стол, чтобы добраться до оконной рамы.

— Ну да, в ваших посещениях мало приятного.

Она вышла, потому что в дверь позвонили. Когда она вернулась, я встал, чтобы уйти, я еще не совсем хорошо держался на ногах. «Если вам надо передохнуть еще какое-то время…» — она сделала жест, который означал: оставайтесь, раз уж вы здесь. «Я должна вернуться в мастерскую, — добавила она, — ведите себя благоразумно, сидите смирно». Она вышла в коридор, потом вернулась.

— Хотите, я закажу машину, чтобы отвезти вас домой? Вам не следовало выходить. Вы в последние дни не болели?

— Вы так добры. Нет, я не болен; я был потрясен. Это пройдет.

— У вас глаза блестят от жара, — сказала она, приближаясь ко мне и с определенным интересом в меня вглядываясь. — Вы знаете, что в настоящий момент по городу, и особенно в вашем районе, разгуливают болезни? Возможно, на вас подействовала вакцина. Вас же вакцинировали? — Я сделал знак, что нет. — Вам не делали укол? Но его должны сделать всем, у вас там выявлены следы эпидемии! Уже неделю принимаются самые суровые меры, оповещено население. У вас на службе не появлялся врач? Вас не проверяли?

— Я в последнее время не был на работе.

— Почему? Это очень досадно. Вы вспотели. У вас расширены зрачки, — сказала она, вглядываясь в меня в упор. — В ваших глазах словно вырыты ямы. В газетах писали о таких симптомах. Наверное, было бы разумно оповестить кого-нибудь… вашу семью.

— Семью?

Мы уставились друг на друга; ее рука, поднявшись к горлу, принялась играть с кулоном.

— Ну да, — сказала она, с фальшивым видом глядя на кулон. — Разве вы не рассказывали мне о своей семье, своей сестре?

— Сестра заботится обо мне не более, чем остальные. Я поссорился с ней и с тех пор ее не видел. Оставим это. Если бы я был серьезно нездоров, обо мне позаботились бы прямо в доме, который превратили в диспансер. Вы этого не знали?

— Это западня, — сказала она так резко, что чуть не налетела на меня, — ваш дом заражен. Вы забыли про девочку с седьмого этажа и обстоятельства, при которых она умерла? Я уверена, что зараза уже повсюду.

— Нет, я не знал о ее смерти.

Я вновь уселся на диван; она осталась стоять, совсем рядом со мной.

— И как же она умерла?

— Врач появился только после кончины. И сразу после этого, среди ночи, тело увезли. На следующий день был эвакуирован весь этаж.

— От чего она умерла?

Она не ответила. Я видел только ее полновесную талию и свисающую в пустоту неподвижную руку.

— Вы не могли бы оповестить мою семью?

— Да, я могу это сделать, — сказала она вполголоса. — Думаю, это было бы разумнее всего. И меня бы успокоило.

Я посмотрел на нее, рассмеялся.

— Вы такая добрая.

— Это вызывает у вас смех?

— Да, почему вы все еще заботитесь обо мне? Почему вас интересует моя судьба? Вы не обязаны за мной присматривать.

Она пожала плечами.

— Ах! вы мне надоели, — сказала она, отходя.

— Прошу вас…

Мой крик дошел до нее не сразу; возможно, она сделала еще один шаг. Я видел, как ее спокойные плечи останавливаются, ждут в удивительной неподвижности, потом перестают ждать, полнеют, наливаются тяжестью, обретают безмерную безучастность, и та передается воздуху, мне самому, всему. Я слегка коснулся рукой ее руки; скользнув вниз по рукаву, моя рука последовала за швом, обогнула запястье, искала, касалась… и вдруг открылся рельеф вышивки: он скручивался, врастал, в свою очередь и моя кожа стала чем-то столь же толстым и столь же тяжелым, как эта ткань. Я услышал, как она что-то бормочет, потом говорит громче, мои глаза открылись, я увидел ее и тотчас же узнал лицо с фотографии, блестящий бумажный облик. «Что?» — сказала она. И тогда я схватил ее, встряхнул, охваченный желанием увидеть, как она оторвется от самой себя, отделится от меня, станет чем-то другим, совсем иным. Она упала. Очутившись на полу, она словно сорвалась с цепи, она сошла с ума, схватила меня, оттолкнула и тут же придушила своими железными руками. Это соприкосновение, более резкое и жесткое, чем контакт с деревом паркета, ее смешавшееся с моим дыхание, в котором я задыхался, близость выпущенного мною на волю разгула, прижимавшего к моему телу другое такое же, — все это при все более ярком свете, доходившем из окна, словно день, чтобы разгуляться, дожидался именно этого мгновения, ввергало меня в оцепенение. Я видел, я чувствовал все: безвольный, стал частью ее ярости; без слез, был ее спазмами и всхлипами; я вбирал, я до тошноты пил эту ложную ненависть к самому себе, эту кажущуюся странность, которая изо всех сил тянулась к вызывающей близости. Внезапно ее передернуло от страха, она открыла глаза. Что было у меня в руках? Другое существо, другая жизнь, прощание с ничем? Все столь же прозрачный воздух, ничего не изменилось. Я оставался на паркете, пока она проскальзывала в воздухе словно сквозь кольца, чтобы вновь повалиться на диван. На какое-то мгновение я потерял ее из вида. Она, однако, когда я вновь увидел ее, открыв гла-за, не сдвинулась с места; она медленно проводила ладонями по лицу, время от времени поглядывая на меня все еще ничего не выражающими глазами. Машинальным движением подвинула к себе телефон и начала набирать номер.

— Что вы делаете, — поспешно сказал я. — Кого собираетесь предупредить?

— Мне вас жалко. Я не могу вот так отпустить вас на улицу.

Тем не менее она положила трубку.

— Кому вы хотите позвонить? Откуда знаете номер?

— Вы понимаете, что вы совершенно безумны? Не начинайте все сначала, — сказала она, повысив голос. — Не смотрите на меня с таким… таким одержимым видом.

Я растерялся.

— А! — сказал я, — вас беспокоит, если я смотрю на вас, не так ли? Значит, вы тоже это чувствуете? Это ужасно, я не могу с этим справиться.