– Что с тобой стряслось, кузен Рохас? – спросила Бернардита в пятницу на той же неделе.
– А что ты имеешь в виду?
– У тебя странное выражение лица.
– Просто лицо у меня некрасивое, – ответил Гонсало, пытаясь отшутиться.
Они вышли на площадь и затеяли долгую беседу. Гонсало поведал ей все или почти все. Перед тем как попрощаться, Бернардита взглянула на него так, словно Гонсало и впрямь был ее двоюродным или даже родным братом, хотя все еще злилась на него. Она знала, что у него есть девушка – не раз видела их вместе, но думала, что они уже расстались или расстаются. Разумеется, Бернардите было неприятно сознавать, что она служит всего лишь орудием мщения. И все-таки на следующее утро она позвонила в дверь дома Гонсало, оставила ему пакет и убежала. Там была обувная коробка со свежесрезанной веточкой алоэ, с перочинным ножиком, написанной от руки инструкцией по лечению кожи лица и картой, на которой Бернардита отметила местонахождение десяти кустов алоэ в разных частях площади Майпу.
В привычку Гонсало вошло ежедневно после обеда срезать веточку растения, мякоть которого он намазывал перед сном на проблемные участки лица. Если бы кто-то спросил его, зачем он носит нож в рюкзаке, он бы ответил: для самозащиты, что в принципе было правдой, потому что нож был нужен ему для защиты от уродства.
А ведь вначале все было так естественно, приятно и забавно, подумал Гонсало, вспоминая свою первую встречу с Карлой почти три года назад, после концерта чилийской музыкальной группы «Электродоместикос». Тогда это был краткий флирт, казавшийся мимолетным, потому что они пообщались менее пяти минут, но Гонсало осмелился попросить номер телефона, чего никогда раньше не делал. А когда Карла отказалась, он умолял ее назвать ему хотя бы первые шесть цифр; это показалось ей настолько забавным, что, в конце концов, она сообщила пять.
Уже на следующий день, с карманом, полным монет в сто песо, Гонсало стоял перед желтым телефоном на углу и набирал номера в порядке возрастания (от 00 до 04), а потом решил перейти к порядку убывания (от 99 до 97). Затем попробовал наудачу (09, 67, 75) и так запутался, что ему пришлось записывать числа в тот же альбом для рисования, где он набрасывал свои стихи. Процесс оказался бесконечным, равно как и расточительным – телефон на углу превратился в подобие игрового автомата, а Гонсало – в азартного игрока и вместе с тем в воришку: карманных денег и сдачи после покупки хлеба уже не хватало, поэтому приходилось ежедневно рыться в кошельках родителей. Когда его охватывало отчаяние, Гонсало воображал Карлу, завязывающую себе волосы. Вот она поднимает руки, чтобы собрать свои угольно-черные пряди, вот ее острые локти, вот груди, обозначившиеся под зеленой футболкой, и, наконец, улыбка, которая открывает редко посаженные зубы, вполне обычные, но казавшиеся ему оригинальными и даже красивыми.
Когда Гонсало был уже почти уверен, что его затея обречена на провал, он набрал номер 59. На первый звонок Карла отреагировала довольно неохотно, ей было трудно поверить в такую настойчивость. Тем не менее они стали общаться по несколько минут каждый день и почти всегда в течение времени, которое позволяли двести или триста песо. А затем, уже месяцы спустя, когда в доме Гонсало наконец-то появился телефон, они беседовали не менее часа в день, и намерение встретиться становилось все более серьезным. Однако Карла продолжала откладывать свидание, полагая, что Гонсало, вероятно, разочарует ее при встрече. Впрочем, субботним утром, когда они увиделись, обнялись и расцеловались, сомнения развеялись.
Они привычно и с явным удовольствием обсуждали подробности первых свиданий, которые он, увы, теперь вспоминал с горечью, – и в то же время снова и снова возвращался к ним, упорно идеализируя свои отношения с Карлой. Гонсало понимал и неохотно принимал то, что им уже не так хорошо вместе, что они не так часто смеются и что причина, вероятно, – печально знаменитое первое «проникновение». Их тела больше не отвечали друг другу полной взаимностью. («Эх, мне не надо было ей вставлять тогда», – вырвалось вслух у Гонсало однажды утром, что вызвало хохот его одноклассников, которые прозвали его с тех пор «Раскаявшимся».)
Его не удивляло, что Карла стала всеобщим объектом вожделения, и он уже привык к тому, что почти все мужчины (в том числе, к сожалению, и отец Гонсало) бесстыже пялятся на нее. И даже некоторые женщины плохо скрывали зависть или, быть может, тайную ревность, которую Карла в них пробуждала. А вот Гонсало не ревновал, хотя после ее романа с аргентинцем и инцидента с Маркитосом считал, что обязан ревновать и что в каком-то смысле на нем лежит ответственность за случившееся. Однако он не желал быть ревнивцем, собственником Карлы или чересчур жестоким с нею. Он не хотел быть как все.
В массе легкомысленных юношей, предававшихся кровосмешению и культу физической красоты, Гонсало обнаружил в Карле оазис чистого товарищества. Утверждать или намекать вслед за Маркитосом, что Гонсало «заполучил» Карлу и теперь приложит все усилия, чтобы удержать ее, значило ничего не понимать в природе любви. Но что действительно его оскорбило, так это то, что Маркитос заклеймил Карлу мажоркой, хотя она нисколько не походила на выскочку из аристократических кварталов ни манерой говорить, ни манерой одеваться. Впрочем, на фоне Гонсало, Маркитоса и Бернардиты Рохас Карла вполне могла считаться таковой.
Между Карлой и Гонсало существовали очевидные различия, которые оба прекрасно видели: частный католический колледж в Нуньоа и государственная мужская школа в центре Сантьяго; огромный дом с тремя ванными комнатами против скромного домика с одной; дочь юриста и сотрудницы стоматологической лаборатории против сына таксиста и учительницы английского языка… Словом, традиционный средний класс из района Ла-Рейна против среднего класса с площади Майпу (нижнего среднего класса, как отметил бы отец Гонсало; зарождающийся средний класс, как уточнила бы его мать). И тем не менее ни Гонсало, ни Карла не считали, что социальная пропасть глубоко разделяет их, наоборот, эти различия скорее подогревали взаимный интерес, вроде идеи любви как счастливой и случайной встречи, подкрепляемой нетленной теорией родственных душ.
Ядовитые слова Маркитоса снова проявились с комариной настойчивостью в ту полночь и сумели проникнуть в самую хрупкую область отношений, в которой было пресловутое отсутствие интереса Карлы к поэзии. Она любила музыку, с детства увлекалась фотографией и постоянно читала какой-нибудь роман, но поэзию считала вещью детской и суетной. А вот Гонсало, впрочем, как и почти все, ассоциировал поэзию с любовью. Ему не удалось покорить Карлу стихами, но влюбиться в нее и полюбить поэзию были событиями почти одновременными, и разделить их оказалось трудно.
Ситуация ухудшилась, когда Гонсало решил изучать литературу. С некоторых пор он был уверен, что хочет стать поэтом, и хотя знал, что формальное образование для этого не требуется, полагал, что ученая степень в области литературы приблизит его к цели. Это было смелое, радикальное и даже вызывающее решение, против которого упорно выступали родители Гонсало. Оно казалось им расточительством: в результате больших усилий и при загадочном, необъяснимом таланте их сын стал выдающимся учеником одной из якобы лучших школ Чили, поэтому он может и должен стремиться к менее авантюрному будущему. А когда в надежде на безоговорочную поддержку и солидарность Гонсало поделился своим планом с Карлой, та проявила безразличие.
В те времена чилийская поэзия представлялась ему сплошной витриной гениальных и эксцентричных мужчин, знающих толк в вине, а также в любовных взлетах и падениях. Попав под чары этой мифологии, он иногда размышлял: в будущем Карла станет лишь давней возлюбленной его юности, которая не смогла оценить подающего надежды поэта (то есть женщиной, не сумевшей, несмотря на многочисленные признаки, понять величие своего мужчины и даже изменившей ему). Иными словами, Карла не казалась подходящей спутницей в трудном путешествии, которое он собирался предпринять. Рано или поздно, думал Гонсало, их отношения иссякнут, и она станет девушкой какого-нибудь успешного инженера, дантиста или писателя. Гонсало намечал свой разрыв на среднесрочную перспективу, хотя иногда ловил себя на мысли, что уже заранее ищет слова, которые выскажет ей в тот момент. Он представлял себе изощренный монолог, который постепенно будет приближаться к фразе о необходимости для каждого из них пойти своей дорогой, и ему нравилось такое выражение, хотя в принципе он все равно винил бы злую судьбу или фатальную неизбежность. А если она вдруг разозлится, он возьмет всю вину на себя, и точка.
