– Давай, – рассеянно ответила Карла.
– Но их целых сорок два.
– Прочитай мне свой самый любимый.
– Выбрать трудно. Поэтому прочту тебе хотя бы двадцать.
– Нет, только три, – настойчиво торговалась Карла.
– Хотя бы пять.
– Ну ладно, начинай.
Гонсало принялся декламировать свои сонеты торжественным тоном, но как бы Карла ни старалась оценить их положительно, на самом деле они не произвели на нее впечатления. Слушая, она разглядывала шею Гонсало, его гладкую, как лед, и в то же время такую горячую грудь, изящный, почти зримый скелет, его глаза, то карие, то зеленые, и всегда выглядящие странновато. Она считала его красивым, и было бы так здо́рово, если бы ей понравились и его стихи, которые она все равно слушала с уважением. Однако ее улыбка вместо безмятежности и расслабленности на лице отражала, скорее, меланхолию.
Как только Гонсало приступил к своему пятому сонету, из соседней комнаты, от которой их отделяла лишь тонкая перегородка, послышались стоны. Нежеланная интимная близость с какими-то незнакомцами дала смешанный результат: Гонсало ощутил нечто вроде доступа к подлинно порнографической сцене, живой и непосредственной, и к настоящему, грубому сексу, сопровождаемому скрипением кровати и почти синхронными стонами, которые наверняка совпадали с мощными телодвижениями. Но Карлу, напротив, такая близость к парочке поначалу смутила, она даже хотела постучать в перегородку, чтобы соседи соблюдали приличия. Однако вскоре предпочла сосредоточиться на этих стонах в попытке угадать, находилась ли неизвестная женщина сверху или снизу, или в какой-то из тех странных поз, которые ее одноклассницы опрометчиво рисовали на доске во время перемен. Идея издавать возгласы на манер непобедимой чемпионки теннисного турнира «Ролан Гаррос» показалась ей великолепной и все же сейчас невозможной, потому что стоны, которые она слышала, свидетельствовали об удовольствии. И хотя иногда боль и удовольствие сливаются воедино, на долю Карлы выпала исключительно боль в чистом виде.
Внезапно Карлу охватило желание перекричать соседку; она взобралась на Гонсало и принялась лизать ему шею. А он обеими руками охватил ее ягодицы и почувствовал мгновенное возвращение эрекции, поэтому повторный секс за день – третий в их жизни – обязательно должен был стереть или хотя бы смягчить память о предыдущих. Гонсало попытался сам надеть очередной презерватив, и хотя он действовал довольно быстро, лишние секунды вынудили Карлу отказаться от проникновения, а вспыхнувшая перепалка закончилась рутинной и эффектной взаимной мастурбацией.
Гонсало положил голову на голую грудь Карлы и мог бы даже вздремнуть, если бы не вопли в соседней комнате: соседи продолжали сношаться, как кролики, или как сумасшедшие, или как сумасшедшие кролики. Он потянулся за пультом телевизора, поскольку скоро должна была начаться «мыльная опера», на которую оба они, в конце концов, подсели, что, кстати, естественно, поскольку она была не так уж плоха и к тому же показывали уже последние серии. Но Карла, минут десять глядевшая в потолок, выхватила у него пульт и не только выключила телевизор, но и вытащила батарейки и швырнула их в стену. Наступила тишина, но лишь относительная, потому что соседи находились, как выразился бы преподаватель теории литературы, in medias res («в середине дела»).
– Да не может быть, – сказал Гонсало с искренним недоверием. – Слишком уж долго.
– Что слишком долго?
– Разве ты не слышишь? Это длится слишком много времени, и вряд ли такое нормально.
– А вот мне кажется, что это как раз нормально, – возразила Карла, стараясь смягчить свой тон. – По мне – именно так вполне нормально.
– Похоже, ты хорошо разбираешься в сексе, – пробормотал Гонсало, пытаясь скрыть смущение. Она ему не ответила.
Когда пыхтение в соседней комнате, наконец, стихло, у Карлы и Гонсало оставалось еще больше часа пребывания в мотеле, но им уже ничего не хотелось, даже покидать заведение. Гонсало бросил взгляд на красивую спину Карлы и погладил чуть менее загорелые полоски, образованные чередованием разных купальников, бретельки которых сдвигались с ее плеч, так что полоски составляли что-то вроде инверсной татуировки.
– Извини, – сказал он ей.
– Да ладно, ничего, – ответила Карла.
– Ну, извини, – повторил Гонсало.
Они снова вставили батарейки в пульт дистанционного управления и смогли застать последние минуты «мыльной оперы». Шагая к проспекту Аламеда, обсуждали эпизоды сериала. Выглядело это как одна из самых печальных сцен дня, недели, а может, и всего периода их отношений: взявшись за руки, Карла и Гонсало шли к Аламеде, беседуя о телесериале. Они напоминали двух незнакомцев, отчаянно ищущих общую тему; вроде бы говорили о чем-то и оставались вместе, но при этом сознавали, что в действительности каждый молчит в одиночестве.
Под предлогом болей в желудке Гонсало отправился к врачу. Доктор Вальдемар Пуппо не был ни психиатром, ни психологом, ни урологом, ни кем-то еще в том же роде, а всего лишь педиатром, к которому Гонсало привык обращаться с детства. Несмотря на свое первоначальное хождение «вокруг да около» и эзопов язык, пациент постарался донести до врача: у него появилась проблема с проникновением как таковым, причем она возникала именно во время секса с Карлой. При этом он не решился уточнить, что случилось такое всего два раза. Медик ехидно рассмеялся, и его долгий смех, отражавший мужскую солидарность, смутил Гонсало.
– Дружище, такое случается с каждым, хотя должен тебе признаться, что лично со мной – ни разу, – заявил он, поглаживая себе пузо обеими руками, будто только что слопал кусище кабанятины. – Процесс проникновения как таковой явно переоценен, а ты просто-напросто слишком сильно нервничаешь, вот в чем дело, боец.
Таким же бодреньким молодецким тоном доктор Вальдемар Пуппо посоветовал Гонсало расслабиться и поделился с ним способом отвлечения внимания, резюмировав его туманно и грубо:
– Когда твой «клюв» уже достаточно поднимется, вспомни свою бабушку, – сказал он.
До Гонсало дошел смысл совета, но в тот момент он не смог избежать печали, потому что его бабушка совсем недавно умерла.
Тем не менее совет оказался полезным. Любовники продолжали встречаться во все том же мотеле, на вечеринках и даже на чердаке дома Гонсало, в окружении паутины и, вполне возможно, мышей и крыс. Способ отвлечения внимания, который Гонсало назвал «техникой Пуппо», принес плоды: парень, конечно, думал не о своей бабуле, а о женщинах, которые казались ему некрасивыми, хотя его представление о красоте включало и нравственные понятия. Отвращение, которое вызывали у него, например, бывшая министр просвещения Моника Мадариа́га, певица Патрисия Мальдона́до или даже Лусия Ириа́рт де Пиночет[3], было по большей степени идеологическим, нежели физическим, поскольку – за исключением, вероятно, сеньоры Мальдонадо – объективно они не были некрасивыми женщинами.
В любом случае, какими бы безобразными ни казались ему эти дамы, в какой-то момент их кожа, которую он представлял себе грубой, морщинистой и дряблой, заслонялась мягкой спиной Карлы и ее совершенными бедрами. Так что реальность победила воображение, и вскоре совет врача перестал работать. Тогда-то Гонсало осознал, что ключевой момент состоит в сосредоточенности на более абстрактных, нейтральных или спокойных предметах, которые способны отвлечь надолго, как, например, картины Кандинского, Ротко или Матты[4]. Или некоторые шахматные задачи начального уровня, информация о покорении космоса, несколько очень серьезных и драматичных стихов Мигеля Арте́че, которые ему совсем не нравились, но которые приходилось анализировать в школе («Гольф», «Ребенок-идиот»). Особенно примечательных результатов Гонсало достиг благодаря жестокому средству – воображая человека с болезнью Паркинсона, пытающегося съесть артишок.
