– Значит, ты хочешь, чтобы я звал тебя по-французски?
– Нет, но хочу, чтобы ты знал: испанский – наш родной язык. И мы должны использовать его слова, даже если они нам не нравятся. А если мы применяем их довольно часто, то они могут означать и что-то другое. Вероятно, мы можем изменять их значение.
Он не собирался произносить последнюю фразу, такую хипповскую. Но она вырвалась у него, видимо, вызванная обнадеживающей интонацией, которую Гонсало пытался придать своим словам в беседе с ребенком: внезапно у него появилась удивительная вера, потаенный, незримый энтузиазм. Висенте молча глядел на Гонсало, полностью сосредоточившись на разговоре.
– В следующий раз, когда нас спросят, отвечу, что я твой отчим, а ты можешь сказать, что ты мой пасынок.
– Ладно, отчим так отчим, – согласился мальчик, почти торжествуя. – Сыграем еще?
– Конечно.
Казалось, закон взаимной холодности будет действовать бесконечно. Такое случалось и раньше, но теперь, вопреки привычке, Гонсало сохранял твердость и убежденность, что ему не следует просить прощения. И даже немного радовался, когда замечал, что Карла вздыхает или невольно произносит какую-нибудь фразу, выдающую ее готовность помириться. Все это продолжалось уже десять дней, когда Мирта, мать Гонсало, позвонила ему и уговорила пойти на вечеринку «в честь этого проходимца». Гонсало хотел отправиться туда в одиночку или с Висенте, но Карла настояла на том, чтобы присоединиться к ним.
«Проходимцем» прозвали дедушку Гонсало. Конечно, у него было имя, но лучше лишить его такой привилегии. У него числилось от двадцати до тридцати детей – возможно, старик и вел им счет, но никто не смел поинтересоваться деталями, поскольку, скорее всего, он и сам не знал точного ответа. Абсолютно у всех отпрысков был повод его ненавидеть, особенно у Мирты, которую папаша бросил в четырехлетнем возрасте. Она помнила, как отец покинул их дом и через несколько месяцев вернулся лишь для того, чтобы забрать всю мебель, кроме кроватей. В детстве Мирта встречалась с ним на улице, и время от времени от него приходили известия о рождении других детей – обычно двух-трех в год – или о его случайных заработках. Он трудился то начальником механической мастерской, то исполнителем песен болеро в закусочной, таксистом или водителем автобуса, игроком на скачках (что было не работой, а самым частым его занятием) и примерно каждые два года появлялся во славе и величии в своем бывшем доме. Он устраивался в гостиной, чтобы поболтать и сделать решительные признания в любви, хотя, разумеется, никогда не просил прощения или чего-либо подобного. И почти всегда благодаря щедрым посулам и витиеватым комплиментам ему удавалось остаться на ночь («ты будешь моей женой на всю оставшуюся жизнь»). На следующее утро Проходимец шел в магазин и сам готовил завтрак, который называл «полноценным»: он состоял из стакана апельсинового сока, галет с джемом и маслом, сладких блинчиков, а на десерт рассказывал удивительные истории, которые Мирта и ее мать слушали с потрясенным видом. Иногда старик оставался на вторую ночь, но на три подряд – никогда. Именно так Проходимец понимал отцовский долг и при этом пользовался всеобщим одобрением, ведь в то время занятие любовью и оплодотворение женщин направо и налево служило престижным методом доказательства своей мужественности.
Гонсало довелось увидеться с Проходимцем лишь однажды, в семилетнем возрасте, когда тот появился ниоткуда со своей последней дочерью, которой в то время было четыре года:
– Гонсальчик, это твоя тетушка Верито, – объявил он, умирая от смеха.
Гости остались у них после полуночи. Мирте пришлось одолжить свитер своей непонятной младшей родственнице. А потом они отбыли на ветхой «Ренолете» старика.
Материнское приглашение показалось Гонсало невероятным. Она сама настояла на том, чтобы выйти на связь с Проходимцем и узнать номера телефонов многих своих единокровных братьев и сестер, девятнадцать из которых подтвердили присутствие на обеде. Но самое удивительное и возмутительное состояло в том, что Мирта потратила все свои сбережения, чтобы заплатить за обед и арендовать помещение для этого сборища. Маме Гонсало хронически не хватало денег, она дополняла свою скудную учительскую зарплату преподаванием на вечерних курсах английского языка для представителей малого бизнеса, и главной мечтой ее жизни было посетить какую-нибудь страну, любую, где она могла бы пообщаться на английском. Тем не менее новой ее мечтой, видимо, стало почтить Проходимца. Гонсало предположил, что сыновья старика должны собраться вместе, но не для оказания почестей, а для того, чтобы пристрелить его, или пнуть пару раз в «кокосы», или, на худой конец, устроить ему отрезвляющую взбучку, завершив ее плевками в лицо. Гонсало не хотелось там присутствовать, но Мирта умоляла его («Он, в конце концов, мой папа» и «Отец есть отец»).
Во время долгой поездки в Талаганте рулила Карла, а Гонсало глазел в окно на плантации миндальных и ореховых деревьев. Висенте играл в моргалки с фонарными столбами. Перед перекрестком Гонсало начал мечтать о том, что они продолжат путь, пока не доберутся до моря. Было бы здорово преодолеть еще сотню километров и погулять по пляжу под ласковыми солнечными лучами поздней весны. Он представил себе, как они идут в ресторан полакомиться дарами моря и медленно опорожнить бутылочку белого вина. Гонсало уже готовился предложить Карле такую перспективу, но вдруг вспомнил о действии закона взаимной отчужденности.
Встреча вылилась в крупное событие: десятки автомобилей были припаркованы на грунтовой дороге рядом с участком площадью в полгектара, на котором возвышались несколько узких эвкалиптов и располагался огромный, почти непропорциональной формы бассейн. Гонсало приветствовал всех с напускной непосредственностью. Гости называли свои имена, упоминали какие-то отличительные признаки и представляли своих детишек, которые носились вокруг здания ресторана, бегали по траве или мчались к бассейну. Возле небольшого загона для кур Карла и Мирта беседовали так, словно были давними подругами, хотя прежде не были знакомы. Висенте оставался с Гонсало. В подобных ситуациях он цеплялся за мать, но в тот день ему показалось забавнее держаться поближе к Гонсало.
Патриарх запаздывал, заставляя себя ждать, и временами казалось, что он вообще не приедет. Все его дети выглядели крайне озабоченными, будто отец никогда раньше их не разочаровывал. Гонсало и Висенте затеяли незаметную игру-угадайку – кто из приглашенных дети Проходимца, а кто, соответственно, их спутники и спутницы жизни. Выяснилось, что рост никого из многочисленных потомков не превышает одного метра семидесяти сантиметров, все они скорее смуглые и преимущественно худощавые, а мужчин среди них больше, чем женщин. У всех оставалось много волос, и хотя яркий солнечный свет предписывал темные очки, все-таки можно было заметить преобладание потомков с почти черными и довольно маленькими глазами. Кстати, ни одна из бывших жен старика не присутствовала на мероприятии, ибо к тому времени половина из них ненавидела его всей душой, а остальные были уже мертвы.
Наконец-то появился и он, ступая размеренным шагом и держа в правой руке гитару, как трость, но, разумеется, не опираясь на нее, поэтому она, скорее, казалась еще одной частью его тела. Рядом с ним шел его отпрыск, и это был младший сын, подросток лет четырнадцати, коротко стриженный, подтянутый и с военной выправкой, а не дочка Верито. Уже успели приготовить картошку и ребрышки, их принялись есть во дворе усадьбы, соревнуясь с разной степенью скрытности за внимание Проходимца.
После обеда отец Гонсало принес кресло-качалку на площадку для барбекю, чтобы старик мог удобно усесться и взять слово. Он с трудом ослабил узел фланелевого галстука и церемонно поблагодарил присутствующих за приглашение, а затем вдруг сообщил неожиданную новость: у него только что диагностировали рак желчного пузыря, перспективы пока туманны, но скоро ему предстоит операция, а потом – лучевая и химиотерапия («химия», – объявил он, и это прозвучало так, словно он говорил о своей новой пассии). Ожидания не были обнадеживающими.
