Внезапное вторжение Гонсало нарушило ее планы. Она не думала, что любит его, хотя не смогла бы и полностью отрицать это. Во всяком случае, Карла не сомневалась, что ей требуется его общество, она хотела видеть его рядом и как можно ближе, тем более что он отнюдь не сопротивлялся. Так что, вероятно, если бы кто-то заставил ее ответить, влюблена ли она, то Карла сказала бы – да, хотя бы для того, чтобы оправдать свои решения, всегда слегка затуманенные сомнениями, что звучит плоховато, ну да ладно, ведь все способно отбрасывать тень.
А что касается Гонсало, то он не только заявил бы о своей любви к Карле, но и провозгласил бы о ней на все четыре стороны. Хотя временами и опасался, что неожиданная семейная жизнь навсегда похоронит его проекты, которые теперь не были столь глупыми и вызывающими, как в подростковом возрасте. На факультете ему удалось заполучить пару стипендий, но все равно он должен был учиться в университете в кредит и потому брался за любую работу – телефониста, курьера, почтальона, писаря-призрака для неграмотных студентов, сочинял рекламные брошюры для сети аптек… Вместо того чтобы заниматься поэзией в университете, Гонсало посвятил себя обучению способам успешной сдачи вступительных экзаменов. Он продолжал планировать свои поездки и будущие книги; тем не менее его главной мечтой стало получить работу, тесно связанную с литературой. А также меньше зависеть от чудесной и в то же время кровожадной кредитной карты, которую он получил в результате того, что расплакался перед сострадательным или рассеянным менеджером банка. Гонсало по-прежнему стремился к достижению хоть какой-то значимости, и его любовь к поэзии оставалась в целости и сохранности, пусть он уже и не грезил стать Пабло Нерудой, Пабло де Рока или Никанором Па́рра, или даже Оскаром Аном, или Клаудио Бертони. Теперь он пытался прослыть хорошим поэтом, не более того; хотел, чтобы его стихи появились в сборниках, быть может, не во всех, но в некоторых, и главное – в хороших.
В первые ночи, когда Гонсало оставался до утра в доме Карлы, было очень трудно заниматься сексом, или, скорее, по шутливому выражению Гонсало – «качественным сексом». Как и многие матери-одиночки, Карла долгое время спала с сыном, и хотя она начала отучать его от этого за несколько месяцев до новой встречи с Гонсало, получалось не слишком. Мальчик спускался к ним среди ночи и укладывался в постели между матерью и Гонсало, как меч, отгораживавший Тристана от Изольды. Возникавшая эдипова борьба включала ворчание, шлепки, пинки и даже удары головой, однако боевые действия прерывались в светлое время суток, потому что с первого же дня Висенте увидел в Гонсало подходящего товарища по играм и почти забавного дружка. Поскольку своей семьи у Гонсало не было, он надолго задерживался в их доме, оставался на ночь. И каждый раз в таких случаях мальчик казался удивленным. Появление двуспальной кровати разве что изменило масштаб поля битвы. Если бы наматрасник был картой, то Висенте представлял бы собой что-то вроде маленькой и воинственной средиземноморской страны, которая, однако, служила причиной постоянных раздоров между великими державами. Причем иногда дискуссии обострялись: хотя теоретически Карла была заинтересована в сексе даже больше, чем Гонсало, он утверждал, что она ничего не делает ради приближения удовольствия. Наиболее спорным моментом стал категорический отказ Карлы не только запирать дверь на замок, но и полностью закрывать ее из опасения, что не услышит вовремя зов сына.
За исключением редких ночей, когда родители Карлы брали Висенте к себе (теперь они жили в просторной квартире в районе Нуньоа), и утренних визитов в мотели (кстати, гораздо более приличные, чем те, где проходили их первые встречи), Карла и Гонсало были вынуждены заниматься любовью в напряженной, целомудренной тишине и в не слишком изобретательных позах. К тому же вторая – или предпоследняя – ступенька лестницы, которая во времена свиданий под пончо служила им дозорным, уже не работала. То есть теперь она работала правильно, так как перестала скрипеть под ногами. И первое, что сделал Гонсало, когда почти ровно через год после их воссоединения официально въехал в дом Карлы, это немного ослабил крепление доски, однако не добился желаемого результата: ступенька отказывалась скрипеть. Гонсало перепробовал самые разные шурупы на всех досках лестницы, но безуспешно. Одно субботнее утро он посвятил сборке ожерелья из колокольчиков, которое мальчик с радостью водрузил себе на шею. А шокированная Карла гневно заявила: «Мой сын тебе не кот». В качестве последнего средства Гонсало прикрепил ожерелье скотчем на край ступеньки и сразу же убедился, что даже если взрослый человек осмелится отбивать чечетку или исполнит другой похожий танец, эта чертова ступенька издаст лишь робкий тихий звук, абсолютно недостаточный для своевременного сигнала.
Гонсало мечтал о возможности оставлять Висенте в доме его отца хотя бы на некоторые выходные. Это казалось ему самым простым выходом из положения, но Карла не желала говорить с Леоном. Они не виделись много лет и редко разговаривали по телефону: общение ограничивалось лаконичными электронными письмами и не всегда пунктуальными переводами отцом скудной суммы на сберегательный счет матери. Вот и все взаимодействие.
Договоренность избегать друг друга идеально действовала с самого начала. В дни свиданий ребенка с отцом Карла отвозила Висенте в дом его бабушки и дедушки по отцовской линии и сигналила клаксоном пять раз подряд, чтобы бабушка вышла забрать внука. А Леон возвращал его в семь вечера в этот же дом, перед которым в восемь вечера Карла опять останавливалась и снова бибикала пять раз. Бабушка выводила мальчика из дома и оставляла его у ворот, приветствуя Карлу поднятием бровей, дабы продемонстрировать ей свое пренебрежение. Когда в этой истории возник Гонсало, протокол поведения усовершенствовался, поскольку он стал ответственным за доставку ребенка в дом его бабушки и дедушки по отцовской линии.
Однажды утром Гонсало решил, не посоветовавшись с Карлой, предложить Леону новое соглашение. Вопреки привычному протоколу, он вышел из машины вместе с Висенте, позвонил в дверь, вошел в дом и стал настырно дожидаться своего вероятного соперника, который запаздывал. Мальчик отправился во внутренний дворик, чтобы поиграть с Адамо, невыносимо скулящей таксой. Гонсало смотрел на них в окно, и ему показалось, что Висенте – самый красивый мальчик, а Адамо – самый уродливый пес на свете. Было непонятно, когда же нагрянет Леон. Впрочем, Гонсало заранее приготовился к длительному ожиданию: в рюкзаке лежали объемистая антология современных французских поэтов и полуторалитровая бутылка минералки, поскольку он догадывался, что старики не предложат ему и стакана воды. Как вдруг через полчаса явился отец Леона с банкой газировки Bilz и с тремя крекерами на тарелке. И хотя старик даже не поздоровался с ним, Гонсало оценил этот жест как достаточно вежливый.
Присутствие Гонсало застало врасплох и удивило Леона. Во время разговора он нареза́л салями на дольки, и вначале темой был вкус этой колбасы, а не новый режим посещения дома. Леон использовал нервозность Гонсало, не проявившего умения вести беседу, цель которой для Леона была очевидна: бедняга всего-навсего добивался возможности получить доступ к нормальной половой жизни.
Когда Гонсало осмелился, наконец, выступить с предложением, от салями осталось менее четверти.
– Каждые вторые выходные, – заявил он, пытаясь озвучить свою инициативу твердым, но разумным тоном.
– Нет уж, приятель, – отреагировал Леон, – только один уикэнд в месяц.
– Ну, тогда три дня ежемесячно. В субботу или воскресенье, а потом в субботу и воскресенье.
– То есть два уикэнда в месяц, один неполный, а другой полный?
– Именно так, – подтвердил Гонсало, улыбаясь уголками губ.
– Размечтался, чувак, мне такое не в жилу. Одни выходные в месяц, соглашайся или выметайся.
