— Нет. Я передумал.

— Сам хочешь уйти?

— Это я тоже сделать не могу.

— Почему?

Джин Хо изучал содержимое кружки, поглаживая одной рукой Ванду, которая тихо мурлыкала, трогая лапой геометрический узор на его футболке. Наконец он заговорил.

— Эта работа — Ромкин проходной билет в мир искусства. На показе должны быть какие-то шишки из городского театра. Если им понравится, его будущее у него в кармане.

— Тогда почему он взял на роль меня? У меня нет опыта игры в театре.

— Значит увидел что-то в тебе. Он говорит, что в тебе горит сильный огонь. — резко отставил кружку, вставая, но перед этим мягко и аккуратно опустив Ванду на пол. Я попятилась, но он обошел меня и подошел к левой стене. На которой висели картины, которые я так хотела спрятать от него. Это тоже были портреты.

Его и мой.

Который рисовал он.

Для меня.

Я на нем смеюсь.

Смотрит долго потом протягивает руку и касается кончиками пальцев лица нарисованной девочки. Она продолжает доверчиво улыбаться. Но она больше не я.

Потому, что она никогда не слышала имени Кан Ханыль. Красивое и звонкое, как оборванная струна.

Такое же, как его владелица. В переводе на наш язык оно означает «небо». Такое же голубое, как ее глаза.

И такое же жестокое ко мне.

Эта девушка была невероятно красивой даже на фотографии. Точеные черты лица, высокая, стройная, похожая на куколку со своими роскошными черными локонами. На такую даже дышать страшно вдруг рассеется, как предрассветный туман?

Я увидела ее впервые в бабушкином доме в Елашино.

Тогда мне удалось аккуратно положить фотографию на стол и разжать занемевшие пальцы так, чтобы Романович ничего не заметил. Никому не надо знать, что у меня в душе в этот момент рушился целый мир. Я слышала этот грохот, но пыталась сохранить хотя бы жалкую надежду, что все можно исправить. Может это его сестра?

— Зачем вы мне это показываете?

— Ты много общалась с моим внуком. Наверняка он рассказывал о своей семье. — мужчина с палкой глядел в окно, не на меня, так разговаривают со смертельно больным, не глядя в глаза. Чтобы не видеть отчаяние. Люди боятся этого. Боятся коснуться и перетянуть на себя чужое горе. Лучше отвернуться. Пусть оно остается там, в чужих глазах и не выплескивается наружу.

— Вас в поселке и так все знают. — хотя губы онемели в тщетной попытке удержать невозмутимую мину я еще пыталась шутить.

— Я говорю о той его семье. В Корее. Как бы я не старался, но придется признать, что в Джин Хо больше от них. Даже имя… просил дочь назвать его Дмитрием, но она не послушалась. Их корни сильнее оказались.

Я молчала, ожидая продолжения. Романович стукнул палкой по деревянному полу. Хорошо, что бабушки не было дома, а то она бы ему устроила. В ее доме не принято стучать и шуметь.

— По их обычаям старшие уже подобрали ему невесту. Все уже решено. Когда осенью он вернется, их обручат.

Вот и все, Маша. Никакая она ему не сестра.

Невеста.

— Это они вам сказали?

Павел Юрьевич тяжело глянул на меня из-под кустистых бровей.

— Ты хорошая девочка, Маша. Но не порть себе жизнь. Не тот он. Ищи себе в своем краю избранника. Как сказал бы родной внучке, тебе говорю. Не будет тебе счастья с ним.

Меня уже трясло, но я еще пыталась держать себя в руках.

— Как вашей дочери не было? Поэтому она убежала в другую страну?!

Старик прожег меня взглядом.

— Моя дочь совершила ошибку, забеременев от чужака. Сама себе путь домой отрезала. Только разница в том, что у ее избранника невесты не было!

Внутри нарастал странный звон. Сейчас он немного усилится и у меня лопнет голова. Зато я перестану его слышать.

Романович верно почувствовал мое настроение и смягчил тон.

— Так будет лучше, поверь, детка. В молодости кажется, что первая любовь — она единственная. Но это не так. Когда станешь старше — поймешь это. Тобой сейчас руководит сердце, а оно не лучший советчик.

Сказал и вышел. К моему счастью, потому что я больше не могла больше выдерживать его присутствие. И оставаться тут тоже. Если останусь придется встретиться с Джин Хо. А я не смогу. Пока еще сердце держится за счет железного обруча, который сжимает его так, что трудно дышать. Но не дает ему взорваться кучей острых осколков. А при виде него он лопнет.

И тогда случится что-то страшное.

Может даже умру от боли.

И я сбежала. Трусливо в ночь, собрав вещи и оставив записку бабушке.

Снова сбежала.

Тогда я еще не знала, что в тот вечер мой отец тоже был в деревне. И встречался с Джин Хо. Я узнала об этом случайно, подслушав их разговор с мамой. Он приезжал, чтобы встретиться с Романовичем, который позвонил ему и рассказал о нас с его внуком. Старый лис хорошо разбирался в людях и смог преподнести отцу историю в нужном свете. Его мечта о дочери с заграничным образованием на одной чаше весов и раннее замужество с отъездом в чужую страну с обычаями, которые европейцу трудно принять. Выбор был понятен. Как лучше для меня. И снова меня забыли спросить. Они знали все лучше, чем мы и считали, что у них есть право решать за нас.

Воспользоваться вспыльчивостью подростка, который еще не умеет владеть собой очень легко. Особенно, если знаешь, как.

За эти два месяца я повзрослела на целую жизнь, как мне кажется. Почему я тогда не дала ему объясниться, не подождала хотя бы до утра, чтобы немного успокоиться и принять решение на холодную голову? Сейчас я не смогу ответить. Тогда все казалось правильным. Что поступить иначе было невозможно.

Осознание, что именно я все разрушила было оглушающе-тяжелым. И Маша совсем перестала, что-либо соображать. В судорожной попытке что-то исправить поехала обратно. Но было уже поздно. Джин Хо уехал в Корею к своей невесте, выполнять решение старших. Уехал уверенный, что русская девочка, которую он называл Ма Ри просто игралась с ним. А оказавшись перед необходимостью выбирать, испугалась. Об этом мне сказала его бабушка, милая спокойная женщина с тихим голосом.

Неужели отчаяние может быть еще сильнее? В тот день я получила ответ на свой вопрос.

Может.

Оно может быть бездонным, как пропасть и холодным, как лед. Вокруг жара, а ты замерзаешь. И обруч, который спасал твое сердце теперь сжимает так туго, что терпеть нет сил. И хочется кричать. Но голоса нету. И слез тоже.

Тогда меня спасла Кася. Она пришла ко мне в комнату, где я лежала пластом на диване и смотрела в стену уже третий час. Потопталась рядом. Потом видимо наконец что-то решив, тихо улеглась рядом со мной, положив голову мне на плечо и затихла. Но в этом молчании было столько мудрости и сочувствия, что больше не нужно было ничего. Она говорила со мной более понятным языком, чем человеческий. И именно это тепло пробило ледяную корку, окружавшую меня. А потом на уровне инстинкта самосохранения пришло желание плакать. Плакать, чтобы спасти себя, свой разум, который уже несколько часов не мог справиться с произошедшим. Сначала получалось только глухо выть сквозь зубы, как раненное животное, а потом пришли слезы.

И плотина рухнула.

Все это время моя собака была со мной. Лежала и ждала. И мне становилось легче.

А потом Маша целый месяц училась радоваться жизни заново. Получалось так себе и не с первой попытки. Зеленые волосы были одной из них.

Но я научилась. Свыклась с мыслью, что все прошло и надо идти дальше. Я построила свою крепостную стену. Начала улыбаться, встречаться с друзьями и готовиться к поступлению. Все это обошлось мне недешево: бессонными ночами и постоянным желанием что-нибудь выкинуть эдакое, чтобы у всех челюсти отпали.

А сейчас все могло повернуться вспять. Выдержу ли я еще раз это?

Не уверена.

Поэтому, когда Джин Хо сделал шаг ко мне, я шарахнулась в сторону, выставив вперед ладонь. Его взгляд заледенел и он остановился. Хотел что-то сказать, но потом передумал и вышел из комнаты. Я даже не сразу поняла, что он ушел не только из комнаты, но и квартиры. Поняла это только, когда выскочила в прихожую. Дверь была аккуратно прикрыта и его нигде не было. Вернулась назад и тут заметила его ветровку. Она так и осталась висеть на спинке стула. Это что уже привычка оставлять у меня свои вещи?