На конце сада, упиравшегося оградою в поле, Недбай выглянул за калитку. Никого, ни души. Через дорогу в густеющих сумерках дремала белая деревенская церковь.

Максим потянул за руку Анну Николаевну.

— Ходим, никого немае!

Дорога шла средь бугров. По обеим сторонам сжатое поле.

Максим шептал, хотя кругом было пусто:

— Я доведу вас до Красноселки, а там в экономии дадут и бричку, и коней до Луцка…

— Они разграбят все, сожгут, эти разбойники.

— Э, не долго им пановать, я им подстрою такую штуку, если только Господь поможет! Попомнят…

Впереди из-за бугра навстречу — два всадника.

Максим обнял свою спутницу и, пошатываясь, запел пьяным голосом:

Гусары крикнули "halt", сняв с плеча карабины. Сухо щелкнули затворы…

Офицеры кончили бражничать. Они продолжали бы, но в бутылках не оставалось ни капли. Пили беспорядочно, хулигански. Вслед за белым и красным вином тянули зубровку, возвращались к венгерскому, переходили к наливкам. Сигарный дым застилал комнату, и мутно горела в этих сизых облаках люстра.

Скатерть была залита вином и прожжена в нескольких местах. Офицеры гасили об нее свои окурки.

Вспомнили наконец:

— А где же хозяйка? Черт возьми, это невежество — так надолго оставлять гостей… Пойдем разыщем ее!..

Вставали не без труда, наваливаясь грудью на стол, роняя посуду. Шатаясь, двинулись гурьбою, волоча сабли, во внутренние комнаты. По пути неверными руками нащупывали выключатель, зажигали электричество. Уперлись, наконец, в закрытую дверь.

— Она здесь!

— Madame, pour ouvrir la porte![10]

Молчание.

Забарабанили кулаками.

— Лучше добром открывайте, а то высадим дверь!..

Никакого ответа.

— Ну, черт с ней, — решил граф Чакки, — все равно не уйдет… Позовем Этцеля, он обещал нам женщин…

Двинулись назад. Граф Клечэ уронил монокль. Стеклышко разбилось. Клечэ выругался по-извозчичьи.

— А, впрочем, у меня есть запасной…

Барон Ласло фальшиво напевал арию из "Веселой вдовы" — "Иду к Максиму я". Остальные подхватили.

В гостиной висел в резной, золоченой раме портрет улана двадцатых годов с красивым, мужественным лицом и в рогатом кивере. Портрет кисти Кипренского изображал деда Анны Николаевны, князя Мышецкого. В молодых, энергичных глазах таилась какая-то странная жизнь, и это не понравилось барону Ласло. Он вынул из заднего кармана своих красных рейтуз браунинг.

— А, русская свинья, вот тебе!..

Первая пуля вонзилась в стену, вторая расщепила угол рамы, а третья изуродовала лицо улана. Довольный барон опустил револьвер. Гусары смеялись.

Надев свои красные головные уборы, они вышли из дому.

Где-то далеко над лесом тоненьким бледно-золотистым лезвием поднимался рог месяца.

Чакки громко крикнул копошившихся в глубине двора солдат. Двое подбежали к нему, вытянулись. Он приказал позвать Этцеля. Через несколько минут офицеры вместе с Этцелем шли к плотине. Франц Алексеевич обещал "показать" им Веллю. Винокур жил в домике на краю деревни. В окнах свет. Гусары и Этцель подошли ближе.

— У них праздник, сегодня пятница, — пояснил своим скрипучим шепотом Франц Алексеевич.

Семья винокура сидела за ужином. В медных шандалах горели сальные свечи. Янкель Духовный в шелковом картузе налил рюмку шабасовой водки и, пробормотав краткую молитву, пригубил. Его жена, увядшая женщина в парике, заботливо положила красавице Велле кусок рыбы на плоскую, в цветочках тарелку.

Велля случайно взглянула в окно, и ее черные глаза стали еще больше.

— Войдем! — скомандовал граф Чакки.

Офицеры, стуча саблями по деревянным ступенькам крыльца, с шумом и грохотом ворвались в дом. Перепуганная семья вскочила из-за стола. Опрокинулись тяжелые шандалы. Граф Клечэ схватил Веллю за подбородок.

— А, действительно, красавица!..

Велля, гневно сверкнув глазами, рванулась, пунцовая вся… Раздался пронзительный крик матери. Клечэ со зверски закушенной губою бросился к Велле, крепко обхватил ее и потащил к дверям. Винокур вцепился в его венгерку, осыпая непонятными ругательствами. Барон Ласло, выхватив тот самый револьвер, которым он только что изуродовал портрет в гостиной, выстрелил в упор в Янкеля. Отец с круглой ранкою возле уха упал. Велля отбивалась, с безумием отчаяния царапалась, кусаясь. Взбешенный граф Клечэ — она раскровянила ему щеку — ударил ее кулаком по лицу. Велля потеряла сознание. Офицеры подняли ее на руки и унесли. Мать в съехавшем на бок парике бежала за ними, что-то выкрикивая. Получив удар саблей, рухнула ничком, впиваясь пальцами в пыльную дорогу плотины.

С уменьшением расстояния между ним и разъездом Максим становился пьянее. И совсем уже вразлад и нелепо выходило у него:

Анна Николаевна в своей неуклюжей свитке и с головою закутанная в платок, беззвучно шептала молитву. Никогда еще даже в раннем, наивном детстве не молилась она так горячо… Вот всадники совсем близко. Выросли громадными силуэтами. Слышен здоровый запах сильных вспотевших коней и новых кожаных седел. Гусары спрашивают что-то по-венгерски. Максим, размахивая руками, несет чепуху:

— Ото ж моя кума, паны мои ясные, ну то мы идэм у Красноселку с кумою, выпили по чарци, дай вам Бог здоровья, ну и до дому…

Гусары, перемолвившись чем-то, пропустили их, двинулись дальше. И когда исчезли за бугром, Максим прошептал:

— Слава богу, пронесло!..

Опасность миновала. У Анны Николаевны от радости подкашивались ноги.

— Ходим, пани, ходим, свет не близкий!

Средь безмолвных полей выросли на гребне пологого холма силуэты вытянутых построек. Собачий лай, острый запах конопли.

Максим поднял на ноги всю экономно, впрочем, она и так была вся на ногах, встревоженная близостью неприятеля. Венгерские патрули успели побывать и в Красноселке.

Нашли какой-то, не по росту и не по фигуре, большой жакет, — Ловицкая накинула его — путь предстоял неблизкий, ночью, холодной и звездной. Беглянка уехала в город.

Максим лишь к полуночи вернулся в Чарностав. Вернулся уже напрямик, сжатым полем. Обогнул усадьбу и — на деревню. У винокурова дома боязливо жалась толпа, говорили сдавленным шепотом. Мать Велли стонала еще. Кто-то обмывал ей окровавленную голову. Разъезд гусар с обнаженными саблями галопом бросился вдоль плотины. Толпа — врассыпную. Всадники, бранясь по-венгерски, били плашмя бегущих. Кто-то упал, кое-кого подмяли лошади. Крики, женский визг, собачий лай, сумятица…

Максим успел нырнуть в сени. Дверь в комнату открыта была настежь. У самого порога лежал, раскинув руки, Духовный. Черная борода слиплась от крови, а закостеневшие пальцы сжимали что-то маленькое. При трепетном свете одинокой сальной свечи Максим рассмотрел кусочек желтого шнура…

Максим покачал головой.

У этого всякие виды видавшего контрабандиста созрел план погибели проклятых "гицелей" — так окрестил он хозяйничающих в Чарноставе мадьяр. Но прежде всего необходимо обезвредить Франца Алексеевича. Своей угодливой болтовней он может все испортить.

Этцель жил в самом здании завода. Для него отремонтированы были три комнаты, куда этот всех и во всем подозревающий человек никого не пускал.

Максим, разбудив кучера, добыл у него пук тонкой бечевки. Здоровенный кучер Иван жаловался: венгерский унтер-офицер хотел взять себе новенькое дамское седло, Иван вступился. Венгры накинулись на него скопом, избили, а седло все-таки отняли.

Максим не слушал. То, что не давало ему покоя, поважнее всяких седел. Вот он под колоннами завода.