Усадебный двор оживился.

Мадьяры в своей напоминающей балетных гусар форме и в красных головных уборах, водившие в поводу расседланных крепких венгерских лошадей, таких плотных в теле, холеных, еще не успевших исхудать на походах и на бескормице, — сообщали что-то лагерное, воинственное этой зеленой лужайке перед белым барским домом. И у людей, загорелых, скуластых, был хороший свежий вид. Если б не пыль, густым налетом покрывавшая лицо, можно было бы подумать, что весь эскадрон прибыл в Чарностав прямо с парадного смотра.

Этцель, жуя своими бескровными губами окурок сигары, чересчур охотно исполнял обязанности квартирьера. Приказал кучеру Анны Николаевны открыть громадные каменные конюшни в глубине двора, где можно было разместить весь конский состав.

— Что же касается солдат, — говорил граф Чакки по-венгерски Этцелю, — теперь ночи теплые, пусть спят на дворе — всем эскадроном. И к лошадям ближе, и в случае тревоги… Кстати, Этцель, вы уверены, что поблизости нет казаков?

— Я же вам говорил, граф, третьего дня в окрестностях был эскадрон улан, и они ушли в Дубно, а теперь на шестьдесят верст по радиусу отсюда не наберется и нескольких русских солдат. В стратегическом отношении эта местность их нисколько не интересует, они все свои силы двинули к Люблину.

— Это хорошо, — согласился граф Чакки, — значит, нечего опасаться… Ну, а как у вас насчет прекрасного пола?

Этцель чуть слышно, скрипуче засмеялся гаденьким смехом.

— Выбор есть. Во-первых, сама хозяйка дома — женщина весьма интересная, затем тут еще у меня жид-винокур, дочка у него загляденье! И потом среди баб и девок… Словом, выбор хоть куда.

— Овса много у вас? — вспомнил вдруг ротмистр, что он образцовый эскадронный командир и, следовательно, хозяйственные заботы — прежде всего.

Франц Алексеевич развел руками.

— Вот этим, к сожалению, мы похвастать не можем, овса пустяки самые, но почему непременно овес? Мы имеем большой запас ячменя.

— Вот и прекрасно, позаботьтесь.

Ловицкая переодевалась к обеду с помощью Стаси. За дверью послышался взволнованный, умоляющий голос пана Свенторжецкого.

— На милость Бога!..

— Я сейчас, подождите минутку…

Анна Николаевна вышла помолодевшая, в скромном и гладком темно-зеленом платье, закрывавшем наглухо ее белую гибкую, красивых линий шею. Это было умышленно. Строгость туалета до некоторой степени — броня от всяких ухаживаний со стороны этих непрошеных гостей. Она все еще была под впечатлением своего неудачного, разбитого романа в Петрограде. За тишиной и покоем она и уехала сюда в эту волынскую глушь.

— Что случилось, пан Свенторжецкий?

— Але то, проше пани, разбой на большой дороге! Этот лайдак Этцель кормит унгарских коней ячменем, а когда я сказал, что я здесь хозяин и не позволял, то он мне обещал, что венгри меня забиют.

Ловицкая нахмурилась, белый чистый лоб пересекся деловой, озабоченной складкой.

— Это в самом деле безобразие! Ячмень — слишком дорогой корм не только для неприятельских, но и для своих собственных лошадей. Я вышвырну вон Этцеля, а пока… Кто у них главный? Этот с усами? Я ему скажу за обедом… приходите и вы, но только ради бога не в этом измятом пиджачке. Этцеля я не позову к столу, австрийский шпион, он им сигнализировал, вы это знаете?

— Я все на него поверю, проше пани, это самый последний галган!

Вышколенная в Петрограде Стася с помощью бывшей у нее на побегушках дивчины сервировала на славу обеденный стол. Букет молочных электрических лампочек освещал сверху белоснежную скатерть, симметрично расставленные приборы с твердыми, как рогатые кардинальские шапки, салфетками. Сверкали серебро и хрусталь. По концам стола группировались бутылки с белым и красным вином, старкой и всевозможными, домашнего приготовления наливками. А чтоб окончательно поразить гостей, Стася, по собственному почину, добыла из погреба две приземистые, запыленные бутылки старого венгерского.

Голодные гусары облепили столик с закусками. Сардины, маринованные грибы, сыр, масло, редиска — все это уничтожалось усердней, чем следовало бы, заливаясь очищенной зубровкой и разными другими настойками, оцененными по достоинству офицерами "самого аристократического полка" венгерской короны. И когда сели к столу, они были куда развязней и в своих речах и движениях, чем в будуаре хозяйки. У всех блестели глаза, и даже белобрысый и бескровный барон Ласло весь пылал румянцем.

Пан Свенторжецкий сидел по левую руку Анны Николаевны. Он успел переодеться в черную визитку, и вид у него был весьма благопристойный. Он молчал, опустив глаза в свой прибор, и только вздрагивавшая эспаньолка выдавала его состояние.

Воспитанности венгерских гусар ненадолго хватило. Они как-то незаметно успели напиться, и в смеси водок, наливок и вин растаял их внешний лоск… А главное, к чему себя сдерживать и перед кем притворяться? Ведь они завоеватели. Один из этих "завоевателей", граф Чакки, так больно и грубо ущипнул Стасю, державшую перед ним блюдо с плавающими в сметанном соусе дупелями, что горничная, вскрикнув и вспыхнув, уронила блюдо…

Анна Николаевна, отшвырнув салфетку, поднялась гневная и, бросив гостям: "Вы не умеете держать себя в обществе, это не на кухне и не в казарме", — вышла из столовой, вся в слезах оскорбления и обиды.

Вслед за нею демонстративно покинул стол и пан Свенторжецкий. Офицеры весело хохотали. Смех, не предвещавший ничего хорошего. Носками своих лакированных гусарских сапог с кокардами они расшвыривали по полу дичь вместе с осколками разбитого блюда.

Стася скрылась. Обед был прерван. Офицеры остались без цветной капусты и сладкого. Но они были сыты, а шеренга выстроившихся перед ними бутылок представляла собою угол непочатый удовольствия.

Анна Николаевна заперлась у себя в спальне. Похолодевшая, чувствуя с ужасом, что теперь только "начинается"… Все рисовалось тревожно, мрачно, отвратительно. А впереди — ночь, пугающая, без конца и края. Спальня в первом этаже, и слава богу, можно в окно и бежать… Ах, зачем она не сделала этого раньше!.. Кто б мог подумать, что под красивыми мундирами и громкими титулами — такое оголтелое хамство… И вот она в своей нарядной, венецианской, белого дерева спальне, одинокая, беззащитная узница… Они могут ворваться…

Стук в окно, осторожный и длительный. Ловицкая вздрогнула… Темно. Анна Николаевна не зажигала огня. Четко и ясно обрисовалась на фоне стекла бородатая голова в теплой шапке. Лицо — и знакомое, и чужое. Страх сделал его чужим. Узловатые пальцы продолжают тихо барабанить из вечернего мрака…

— Максим! — спохватилась Анна Николаевна. И, бросив опасливый взгляд на дверь, — гул пьяных голосов доносился из столовой даже сквозь целую анфиладу комнат, — приоткрыла окно.

— Пани, беспременно утекайте, а то они зробят вам худое — швабы; у меня есть простая жиночая одежа, — сподница, свитка, хустка на голову… То я вас проведу, только грошей с собою возьмите. Без грошей не можно, — спокойно и деловито объяснял Максим.

— Как же это? Я не знаю, право… — терялась Анна Николаевна… Но уже не было никаких колебаний. Остаться — это себя самое не жалеющее безумие.

Она торопливо взяла с собою все деньги, что были под рукою. Несколько сторублевок, горсть золота.

Максим торопил:

— Ой, не будет часу, — схватятся проклятые!..

Он помог Анне Николаевне вылезать, подняв ее как ребенка сильными руками и осторожно поставив на влажную вечерней росою траву. Меж густыми кустами сирени он повел ее в глубину фруктового сада. Там, в темноте сторожевого шалаша, пахнущего яблоками, Анна Николаевна одела сподницу, белую самотканную свитку, а голову повязала платком, и хотя она верила Максиму, чисто звериной, охотничьей сметке его, но все же ее колотила дрожь и зуб не попадал на зуб…

— А если вдруг остановят, встретят? У них патрули…

— Там шлендрают за околицей ихние конники… проведем как-нибудь швабов, дурни! Опять же не рискуючи, ничего не зробишь…