Внезапно за моей спиной каким-то непостижимым образом оказался тот самый мальчик Вова, которому я плюнула в ладонь. Он нарядился в бельчонка и поджал верхнюю губу, по-беличьи выставив наружу передние зубы. Его маленькие круглые глазки злобно блестели, а щеки раздувались, и не успела я учуять подвох, как он с силой вытолкнул меня из-за кулис. Я потеряла равновесие и кубарем выкатилась на сцену. Воспитательница ахнула, все бельчата замерли, как подстреленные, и разом обернулись в мою сторону, пианино издало фальшивую ноту и затихло, а я вскочила на ноги и затравленно озиралась по сторонам. Мимоходом я успела взглянуть в зрительный зал и в то же мгновение вспомнила Жанкины слова: «Раз уж ты на сцене, нужно веселить зрителя!» И тогда я через силу встряхнулась, расправила плечи, нацепила заячьи ушки, отстраненно заметив, что одно картонное ухо надломилось при падении, и, выдавив из себя задорную улыбку, жизнерадостно запрыгала через всю сцену мимо совершенно обалдевших белочек в сторону противоположной кулисы, высоко задирая и выбрасывая вперед ноги, как при исполнении канкана. Перед тем как скрыться за кулисой, я широким жестом послала зрителям воздушный поцелуй и низко раскланялась, а надломленное ухо при этом окончательно упало и закрыло мне левый глаз.
Что случилось дальше, мне неведомо, ибо я совершенно ослепла, оглохла и вообще умерла от стыда. Помню, я кого-то расталкивала, продираясь к выходу, потом убегала прочь, не чуя под собой ног, потом пряталась в туалете среди сырых подгнивших труб, с которых монотонно капало мне на голову и плечи. Жанка отыскала меня там уже после праздничного обеда. Она принесла мне помятое шоколадное яйцо, зажав его в кулачке, и засахаренную вишенку из пирога, и я с благодарностью проглотила ее дары, поливая их обильными слезами, а Жанка хохотала, лохматила мне волосы, дергала меня то за уши, то за нос и ласково утешала, приговаривая:
– Ну хватит, не плачь! Ты отлично выступила! Весь зал катался со смеху – аж до слёз, а потом как пошли аплодировать! Даже мне так не хлопали!
А я все никак не могла успокоиться и продолжала всхлипывать до позднего вечера. Жанка, которая частенько перебиралась по ночам ко мне в кровать, после рассказала, что я даже во сне не переставала жалобно вздыхать и бормотала что-то, и плакала, и стонала.
В ту же зиму у нас с Жанкой состоялась первая и единственная за всю последующую жизнь серьезная ссора. Причиной послужил обыкновенный снеговик, которого мы дружно и сообща лепили до тех пор, пока я не заявила, что хочу приделать ему усы и бороду из еловых веток. Жанка тут же заартачилась, заявив, что «ненавидит бородатых мужчин» и «не позволит испортить такого красивого и белого снеговика всяким елочным мусором». Я не стала спорить, но немного погодя вернулась к снеговику и потихоньку от Жанки прилепила к его подбородку несколько хилых зеленых иголочек.
Когда на следующий день нас вновь вывели на прогулку, Жанка при виде обросшего щетиной снеговика прямо затряслась от гнева и у меня на глазах сорвала с него все до единой иголки и растоптала их ногами. Тут уж и во мне взыграла и запылала обида, и я нарочно наломала желтых осыпающихся веток с выброшенной на свалку колючей и сухой старой елки и с силой воткнула их в голову несчастному снеговику. Тогда Жанка, поглядывая на меня сощуренными, почерневшими от злости глазами, решительно подступила к снеговику, безжалостно оторвала ему голову и с размаху обрушила ее оземь, а потом несколько раз пнула снеговика ногой в грудь, пока он не развалился на куски.
Я наблюдала эту казнь широко раскрытыми глазами и беспомощно разевала рот, захлебываясь холодным воздухом, будто рыба, выброшенная на берег, но так и не смогла зареветь, потому что какая-то неведомая сила сжимала мне горло, не давая вымолвить ни слова. Что-то жестокое и страшное больно поразило меня в этой сцене, от чего я никак не могла опомниться и ходила как придавленная.
С Жанкой тоже творилось странное: она вдруг заплакала горькими слезами и умчалась прочь, и ее до вечера никто и нигде не мог отыскать. Мы встретились только в столовой за ужином, и я неуверенно приблизилась к ней и по привычке присела на стул слева от нее. Жанка, хмурясь и не глядя мне в лицо, подхватила свою тарелку и хлеб и, прижимая их к груди, гордо перешла на другой край стола. Я поглядела на нее с удивлением и обидой, а она резко отвернулась и смотрела в сторону до тех пор, пока я не опустила голову. В носу у меня щипало, глаза слезились, и я едва сдерживалась, чтобы не зареветь от обиды. Меня выручила обычная алюминиевая вилка, мокрая и теплая (наверное, ее недавно полоскали в жирной мыльной воде): я покрепче прикусила ее зубцы и просидела так, с поджатым языком, до конца ужина, изо всех сил сохраняя решительный и независимый вид.
После этого случая мы не общались несколько бесконечных тоскливых недель. Будучи негордой девочкой, я только и делала, что искала случая помириться с моей единственной и горячо любимой подругой, и не раз и не два подходила к Жанке с надеждой в глазах. Но она неизменно отворачивалась от меня и убегала прочь не оглядываясь. А потом я увидела, как она ходит в обнимку с другой девочкой, из параллельной группы, и почувствовала, что мне нашли замену, а значит, прежние времена не вернутся никогда.
Страшное это слово – «никогда». Суровое и глухое к мольбам, будто окончательно и бесповоротно захлопнувшиеся перед носом двери в другую жизнь, крепко запертые на неподвижный засов. Однажды они уже захлопнулись передо мной, навеки отделив меня от бабушки, старика с собаками, таинственного озера в глухом зимнем лесу и лошади, берущей красное яблоко. Теперь по другую сторону ворот осталась Жанка, а я только и могла, что стучаться и звать, не слыша в ответ ни единого звука, а еще наблюдать в замочную скважину, как она веселится там без меня в своем особом мире. Но эти картины чужого счастья были так же далеки и бессмысленны, как россыпь цветных стеклышек на противоположном конце калейдоскопа. А если посмотреть со стороны, то казалось, что ничего особенного и не произошло, – вот она, Жанка, никуда не делась, ходит мимо меня каждый день – только руку протяни! А между тем мы так же далеки друг от друга, как звезды в небе, и чтобы добраться с одной звезды на другую, не хватит и миллиона лет, не говоря уже о коротенькой человеческой жизни…
Одолеваемая этими грустными мыслями, я вскоре тяжело заболела. Вообще-то пневмония возникает отнюдь не из-за душевной тоски, но справиться с ней гораздо тяжелее, когда на сердце кошки скребут. Я покорно лежала под капельницей и не издавала ни звука, когда мне кололи пенициллин, но врач все равно был недоволен: хмуро тряс мою худенькую руку, угрюмо жевал губу и велел мне пить больше молока и чаще улыбаться. Я сворачивалась клубочком в холодной койке, на казенной простыне со штампом и, отвернув краешек одеяла, разглядывала унылые серо-зеленые стены, бугрившиеся неровными волнами, и белый, тихо осыпающийся потолок с облупившейся краской. Я ощущала себя абсолютно одинокой, оставленной всем миром и никому не нужной.
Но однажды ко мне в дверь, будто солнышко, заглянула толстая веснушчатая медсестра, широко улыбнулась и, пошарив за спиной, вытолкнула вперед мою Жанку – румяную, с завитыми темными локонами, в малиновом бархатном платье с бумажным воротничком. Жанка смотрела на меня во все глаза – зеленые и круглые как блюдца, а в руках неуверенно комкала свою хорошенькую маленькую шапочку. Я тоже уставилась на нее, побледнев до синевы. Мгновение – и она уже летела ко мне с распустившимся от беззвучного рёва ртом и распахнутыми объятиями. Я задрожала и чуть не упала в обморок от нежданно-негаданно свалившегося мне прямо в руки счастья. Мы обнимались и рыдали так громко, будто вернулись живыми со страшной войны, и тут же поклялись никогда больше не ссориться и вовек не расставаться. С тех самых пор я держала свое слово так же крепко, как и Жанна, а когда нам случалось схлестнуться в стихийно вспыхнувшей перебранке, я всегда вспоминала, как тяжело и невыносимо мне было без нее в те далекие дни и что во всем мире не было у меня человека роднее и ближе, чем она…
