Поэтому я и сам не хочу быть тем, кто общался с большим количеством девушек до брака, и жену себе не хочу такую, у которой тоже есть уйма всех этих воспоминаний, безвозвратно утраченных, но тем не менее когда-либо существовавших.

То, каким я желаю это видеть для себя – это два белых, кристально чистых полотна, поставив рядом которые они сольются так, что не увидишь границ между ними. И вот на получившемся крупном полотне вы вместе рисуете что-то, что называется любовью. А теперь представьте, что в отношения вливаются люди с уже исписанными полотнами. Что они будут пытаться делать? Искать грани этих листов, которые максимально похожи друг с другом, чтобы схлестнуться в попытке их совместить? Будут дописывать обрывки своих старых рисунков? Или будут черкать и менять полотна нового избранника? Может быть и такое, что человек изменился под влиянием своего прошлого опыта. И я (если согласиться с тем, что я славный парень), буду вынужден столкнуться с девушкой, которая не будет доверять мне и будет осторожничать со мной по причине того, что когда-то ее уже предали и причинили ей боль. И зачем мне это надо? Я ни от кого ничего не требую, я не берусь судить людей и как-то их осуждать: у меня есть стандарты, которым я соответствую сам, и потому я считаю справедливым быть более избирательным к человеку, с которым собираюсь планировать свою дальнейшую жизнь. Отношения ради отношений – не мое. Отношения потому, что от них испытываешь интерес и наслаждение – не мое. Отношения для самоутверждения и потому что у парня якобы обязательно должна быть девушка – не мое. Отношений я искренне боюсь, потому что не доверяю никому. Меня пугает как то, что после большой любви мы друг друга будем ненавидеть, так и то, что будем относиться друг к другу так, как будто никогда и не любили друг друга, даже не заговорив, если когда-то и встретимся. А картина, где я прохожу со своей уже другой любовью мимо той, что любил раньше, а она проходит мимо меня со своей – убивает меня уже сейчас, хоть и я никого никогда не любил.

– Я не желаю это слышать, это бред. – Отрезал я.

– Почему бред? У каждого должен быть человек, который…

– О, только не вздумай сейчас задвигать мне высокоморальные темы. Прости, но от тебя это звучит и смотрится нелепо. А что касается подружки… что хорошего, объясни? Нервотрепка. Взять хоть то, что при малейшей проблеме люди бегут советоваться со всеми вокруг. А те и советуют, что-то там бормочут, не сознавая, что ненароком могут расшатать сук, который при урагане снесет кому-то голову. И нет тебе отношений.

– Каких сук?

Я взвыл от нетерпения вслух, и это вышло в унисон с рванувшим с места на светофоре гигантским джипом.

– Эмиль, а ты помнишь свои первые слова после того, как твоя… как ее звали?

– Динара?

– Да, она. Помнишь первое, что ты сказал, когда она стала инициатором того, что вы разбежались?

– Конечно же, нет. Откуда мне помнить такие подробности?

– А я помню прекрасно. И запомню надолго. Ты сказал: «Отлично, я и сам от нее устал». Ну и на кой мне оно надо?

– Девушки бывают невыносимы.

– Девушки бывают невыносимы, – угрюмо повторил я. – И что ты хочешь сказать?

– Ты не понимаешь! – он тоже завелся, и меня это разозлило лишь сильнее. – Они надумают себе что-нибудь и начинают капать тебе на мозги! Постоянно уличают в чем-то!

– Это не игра в одну калитку. Не бывает одного виноватого. Это меня и бесит. Ваши взаимоотношения становятся чем-то повседневно-неприятным, хотя изначально все это задумано иначе. Мужчины и женщины нужны друг другу для успокоения души, для единения. Для мира, для покоя. Для любви, блин.

Мы спустились по лестнице в метро, наваливаясь на стеклянные двери, которые сквозняком отбрасывало на чудовищных скоростях туда-сюда, и казалось, будто они вот-вот слетят с петель и сравняют кого-нибудь с гранитными плитами в полу.

– Но кого можно любить в этом мире, если никто не может без интриг? Слышишь меня? – у меня никогда не будет девушки. Вот так и знай. Потому что нынче мягкосердечие втаптывается в грязь, а я иным, кроме как мягким, быть не умею, потому и берегусь. Если ввяжусь в отношения – в итоге и сам стану плести интриги, намекать, вынюхивать, говорить: «ну да, да, да, конечно, рассказывай мне», буду ворчать: «вот всегда ты так!», или: «снова я виноват?», или: «ничего не хочешь мне сказать?»

– Ты слишком…

– Вот только попробуй это сказать – и я тебе втащу, обещаю.

Он осекся, оскорбленно нахмурившись. Мне стало его жаль, потому что я увидел, что он меня боится. Он больше не говорил ничего вообще, будто бы думая, что я ударю его при любом сказанном слове. Но врезал бы я ему только за то, что он собирался сказать, что я слишком идеализирую мир, глядя на него через розовые очки. Так часто говорят. Говорят, что изменюсь, говорят, что живу в инкубаторе, говорят, что я еще не раз разочаруюсь в людях.

Я условился с самим собой ненавидеть каждого, кто так говорит, потому что я терпеть не мог, когда люди говорят то, чего не знают. А судить за меня, как и под каким углом я смотрю на мир – и есть говорить то, чего не знаешь. Никто из людей, ни единая живая человеческая душа не знает за меня моих мыслей. И никто не может судить по моим словам мое мировоззрение, потому что мы заведомо разные люди, мы первоначально абсолютно чужие друг другу миры, и я уже давным-давно смирился с одиночеством и недопониманием, дав себе слово, что я не стану делиться с кем-либо своим внутренним мнением обо всем на свете, но бывали такие моменты, когда молчать я уже не мог. А потом об этом жалел.

– Я запрещаю тебе переезжать.

– Лады.

Мама нахмурилась.

– А, значит, это было вот так просто?

– Да, – пожал плечами я. – Это могло сработать и сейчас, не выдай ты себя своим вопросом.

Отец засмеялся, а Лорс с обидой и досадой посмотрел на маму, словно она его подвела.

– Ну серьезно, Саид. Как мы без тебя? – спросила она.

– Почему это без меня? – спросил я в ответ, нанизав на вилку несколько огурцов, помидоров и желтоватых от подсолнечного масла луковых колечек. – То, что я отъезжаю, не означает, что я вас оставляю.

Лорс было вздохнул с облегчением, но потом замер. Папа зажал в кулаках кусок стейка, пытаясь откусить, оттягивая его от стиснутых зубов. Прожевав, он заговорил, но его перебил Лорс, который, поняв, что прервал отца, тем не менее не остановился.

– А если ты не оставляешь, что это значит?

– Думаю, нам всем следует уже просто смириться, – глаза отца улыбались. – С твоим отъездом я снова стану самым умным человеком в семье.

Мама фыркнула, но доброго смешка не сдержала.

– Это пока Лорс еще в школу не пошел, – заметил я, подмигнув брату, который очень тревожно на меня моргнул.

– Я считаю, что хорошо, что ты уезжаешь именно туда.

– Правда? А то, что наш сын никогда там не жил, тебя не слишком переубеждает? – если бы у мамы не было на руках Люлюки, она бы недовольно уперла руки в бока.

– Он мог попроситься куда-нибудь еще, где он никогда не бывал. Он мог решить наплевать на нас с тобой и поехать играть в футбол в Германию… куда ты там хотел?.. в «Брис… брос…»

– «Боруссия». – Поправил я.

– Да. А тут? Быть студентом медицинского в Грозном. Что тут опасного?

Папа умел мыслить вот так. Он мог предполагать худший вариант, чтобы было легче свыкнуться с менее расстраивающей реальностью, но в пределах разумного. Я отчасти перенял эту черту, но устремился далеко вперед: при чужих проступках я иногда представлял смерть провинившегося, и злость как рукой снимало. Или же свою смерть: умереть человеком, который никого не простил.

– Там он будет в безопасности со своим дядей и братом.

Он украдкой посмотрел на маму, и я понял, что он прощупывает почву, ибо похоже они с мамой еще не решили наверняка, с кем я буду жить. Меня так напрягало, что они и вовсе что-то за меня решают, что я зажмурился, пытаясь абстрагироваться от этих мыслей. «Мне могли и вовсе запретить лететь в Грозный», – сказал бы себе на моем месте отец.