День шестьдесят шестой.

– Здравствуйте… меня… меня зовут… а это точно необходимо? – выдавливаю из себя слова, старательно не поднимая головы и всматриваясь в мерзкий рисунок полового покрытия, физически ощущая взгляды неудачников, сидящих по обе стороны и смыкающими круг.

– Да! – блевотный, воодушевленный голос пробирает меня волной презрения к его владельцу. – Это часть лечения! Это составная ВАШЕЙ реабилитации.

– Меня… зовут… – откашливаюсь, чтобы не произносить своего имени. – Да… и у меня депрессия, – замолкаю я, но не мой психоз, который откровенно ржёт и взрывается мириадом пистонов.

«Ну, хорошо, – неуверенно произносит засранец, которому якобы не все равно. – Давайте поаплодируем нашему новому другу – он даже не похож на человека. На нормального человека. Он не выглядит как обыватель… как наполнитель города Грустных на планете Меланхолии… потому что у него нет мешков под глазами… и этот мерзкий, мотивирующий голос…»

– Кто следующий расскажет нам о себе?

Он лыбится так, что хочется врезать ему по зубам.

День шестьдесят седьмой.

Я должен смотреть так, словно понимаю то, о чем твердит белохалатник. Я обязан выглядеть так, словно мне есть дело до его слов и замечаний. Меня склоняют к тому, чтобы быть, как сидящие в этом кругу. Но я не хочу быть, как они, и я не хочу называть своего имени, и до сих пор мне это удаётся. На всех этих собраниях, призванных для открытия себя и рассказов о себе… рассказов… рассказов… я откашливаюсь и выдавливаю сквозь зубы несколько отрешённых, ничего не значащих предложений, но я даю этой нахальной роже во главе терапии то, что он сможет записать в мое дело и быть довольным своими действиями.

«Ешь… жри… давись моей ложью… наслаждайся ей!» – думаю я каждый день в пять часов вечера, соглашаясь с тем, что я пытался покончить с собой… но ни он, ни кто бы то ни было другой не поймёт, что я вновь хочу почувствовать что-нибудь… ХОТЬ… ЧТО… НИБУДЬ!

День шестьдесят восьмой.

«Ладно… ладно… давай заново… я – всего лишь грязь на лобовом стекле вечности. Ведь так? Ведь все то, что я совершаю в процессе своего существования, в конечном итоге – тщетность самого бытия… ведь так, да? И вот теперь ты скажи мне: «Как жить с этим?» Ты можешь возгораться в пламенных речах о моей неправоте, но запомни одно: ты был, есть и всю жизнь будешь бояться, до самого последнего сокращения мышц, в котором ты ничего путного, не считая боли, не почувствуешь. Даже пресловутого облегчения не почувствуешь, ведь твоя… да и жизнь в целом – это НИЧТО!» – вот то, что я хочу сказать на самом деле.

– Ладно… ладно… – в который раз сообщаю сидящим о том, что меня зовут *кхе-кхе-кхе*, – изображаю тяжёлый, раскатистый кашель и в действительности начинаю ощущать на языке несколько небольших комочков мокроты – Я был не прав в своей попытке… – отмалчиваюсь, так как не собираюсь врать как минимум самому себе. – Сейчас я все осознал и понимаю, что долгое время находился в состоянии глубокой депрессии. – Психоз мерзко хихикает, отчего приходится сделать небольшую паузу, сделать глубокий вдох и сделать долгий выдох. – Сейчас я чувствую себя гораздо лучше. Можно сказать, что я нашел для себя смысл жизни и это – Сама Жизнь.

Стараюсь выглядеть так, будто бы верю тому, что говорю.

День шестьдесят девятый.

«Улыбайся… продолжай улыбаться, – твержу я сам себе, все больше стараясь соответствовать зомбированным кретинам, окружающим меня. – Надо улыбаться… только так я смогу покинуть это проклятое место! – мышцы скул, щек и губ уже перестали болеть от нагрузки, зубы уже перестали болеть от нагрузки. – Улыбка как средство, как ключ от той клетки, в которой я сижу вместе с обезьянками, усаженными на мины собственного безумия».

– Меня… кхе-кхе… зовут… кхе-кхе… ай-я… да! И я чувствую себя превосходно.

Если бы они старались увидеть дальше собственного носа, они бы поняли, что я скрываю усталость и презрение к ним, хомячкам с промытыми мозгами.

– Я сам себя не понимаю! Как, буквально несколько дней… недель назад… я мог подумать о том, чтобы отказаться от этого прекрасного, светлого мира! – вот что я вынужден сказать, даже несмотря на графитовый оттенок внешнего мира. – Та непогода, которая сегодня спустилась на наш чудесный город, лишь временное ненастье, и скоро выйдет солнце! – сдерживаю комок, подступивший к кадыку.

«Даже если выйдет солнце, цветовая схема тёмно-графитового, ртутного оттенка никуда не денется и будет провоцировать других жителей планеты Апатии к тому, чтобы платить белохалатникам и так же сидеть в мерзких кружках взаимопогребения в жалость к себе и окружающим», – думаю я, пытаясь выдавить из себя что-то типа: «Спасибо за ваше внимание!»

День семидесятый.

Скука и усталость… скука и усталость… скука… усталость… препараты, которыми меня пичкают пять раз в день после каждого приема пищи… точнее, того, что принято здесь называть пищей. Меня закармливают и насыщают скукой и усталостью. То есть тем, что само подталкивает к тому ошибочному диагнозу, который мне поставил… улыбчивый белохалатник, которого я… презираю.

Скоро меня выпустят. Поставят на большую белую бумажку, большую синюю печать и выпустят на просторы планеты Меланхолии. Это сделают с чувством победы, с чувством спасённой жизни, с ошибочным чувством помощи. Но мне до этого нет никакого дела. Единственное, от чего я хочу избавиться: скука и усталость. От этого я всегда хочу избавиться. Но сейчас, в этом месте, я готов на все… даже на поступок, ошибочно прописанный моим диагнозом… но об этом нельзя ни говорить, ни, тем более, думать. Особенно в этом месте! Где за мной ВСЁ следит, и это ВСЁ способно подслушать даже мой психоз, что не затыкается ни на единую минуту.

День семьдесят первый.

– Ну, что ж…

Он внимательно изучает мое дело. Медленно, с садистским наслаждением, переворачивает листочки и смотрит… смотрит… смотрит. Уверен, это его способ получить удовольствие, это его – эрогенная зона.

– Ваш наставник считает, что вы преодолели свои проблемы, что вы смогли избавиться от навязчивых идей и что ваша депрессия растворилась в жизнерадостности. Это так?

Он поднимает глаза и теперь исподлобья смотрит на меня так, будто бы я – кусок мяса, а он – циничный мясник над тушей редкого существа.

– Что вы сами думаете о вашем, – выделяет обращение ко мне, – состоянии? Вам лучше? – Вновь смотрит в мое дело. Его не смущает ни тишина, ни даже мое присутствие. С таким же успехом он мог бы общаться с пустым местом… в его представлении я – пустое место. Так что головоломка складывается удачно.

– Нет, я готов утопиться в ложке супа! – с сарказмом отвечаю я. Зрачки сидящего напротив показываются из-за папки.

– Шутим-с? Это хорошо…

Замечаю объемы мешков под его глазами.

– Свободен!

Он ставит печать и автограф, а я становлюсь на путь возвращения домой.

«Этим местом правит такой же, как и я… псих…» – проскакивает мысль, которую я стараюсь спрятать как можно глубже, думая, что в этом месте прослушиваются мысли.

День семьдесят второй.

Информативный подъезд встречает меня холодом и запахом человеческих выделений. Спираль лестницы поднимает меня на определенную высоту небольшого Вавилона. Здесь, на необходимом этаже, я обнаруживаю открытую могилу завядших цветов, курган пропущенных сообщений. Смахнув его ногой в сторону, открываю дверь своего пристанища и захожу внутрь атмосферы спертого воздуха…

Постояв несколько секунд в этом чистилище, я окунаюсь в свою обыденность, как в мерзко-тёплую воду. Подхожу к шкафу, в который педантично складывал чистую одежду, и достаю из небольшого тайника коробочек с купюрами.

«Этих денег мне хватит, чтобы начать новую жизнь… любую…» – первая, она же – основная, она же – главная мысль. Беру деньги, паспорт и выхожу прочь. Вновь вдыхаю вонь подъезда, но длится это недолго, так как спускаться намного проще, нежели подниматься. Очутившись на улице, прячу руки в карманы джинсов и отправляюсь на главный вокзал, чтобы уехать отсюда. Чтобы покинуть город Грусти и найти город Совершенной Тоски.