Я подошел к Кире и отвел ее в сторонку. Она сразу по-хозяйски принялась возиться с моей порванной рубахой. Я мягко отвел ее руки и сказал:

— Кира, ты останешься здесь… с симплами и налож… Катериной и Азалией.

Она мгновенно ощетинилась:

— С чего это? Ты охренел, Панов?

— Не хочу и тебя потерять…

— Вот и не теряй!

— Ты женщина…

— Вот не надо мне этой мизогинии, хорошо? — раздраженно сказала моя начитанная Кира. — Чем я хуже тебя, если не считать твоих допартов?

— Мои допарты придется считать, — возразил я.

— Я не останусь!

— Это глупо, — принялся я увещевать, но Кира решительно перебила:

— Еще глупее оставаться вдали от такого могучего ведуна, как ты.

— Ты должна заботиться не только о своем здоровье… — сказал я и посмотрел на ее плоский живот.

Глаза у Киры широко распахнулись.

— Ты что, думаешь, я беременна?

— Я не прав? — осторожно спросил я.

— Я не беременна! — вскрикнула Кира. Оглянувшись, смутилась, и под загаром вспыхнул румянец.

Я прищурился, приглядываясь к ее ауре внимательнее. Энергетика ее тела изменилась, но я не совсем понимал, о чем это должно свидетельствовать. Это изменение я засек несколько дней назад, но не смог интерпретировать. Возможно, она просто была влюблена…

— Откуда ты знаешь, что не беременна? — тихо уточнил я.

— Просто знаю и все, — упрямо сказала Кира. — У меня свое чутье и третье око вместе с Б-сканером.

— Каким Б-сканером?

Она усмехнулась.

— Бабским сканером!

Мне пришлось отступить. С мечтой оставить Киру на северном берегу покончено — хотя и до этого разговора я ни на что особо не надеялся.

День выдался жаркий во всех отношениях. К вечеру восточные кочевники, россы и некоторые из наших кое-как помирились и в дальнейшем делали вид, что тупо не замечают друг друга. Россы разбили выше по течению лагерь из полупрозрачных палаток, как бы склеенных из пластиковых шестиугольников. Восточные и наши чистили оружие, точили сабли, перебирали стрелы, мыли лошадей — в общем, готовились к походу. Северяне частично неподвижно стояли на берегу, частично сидели у себя в драккарах. Шаманка с правнучками обходила воинов и беседовала со всеми на южном наречии, промывая заодно мозги.

С нейрочипом, обеспечивающим мне феноменальную память, я как-то позабыл, что в этих краях разговаривают на разных диалектах, и не сразу заметил, что Виталина Михайловна с момента появления свободно изъясняется по-отщепенски. Судя по всему, она не впервые на юге, а память у нее прекрасная, несмотря на возраст.

— Как думаешь, где ее правнуки? — спросила меня Кира, когда я вернулся в нашу скромную палатку под мостом. — В смысле, мальчики? И есть ли среди ее биоботов девушки?

— Ты имеешь в виду, что всех парней они зомбируют?

— Похоже на то.

— Амазонки-некроманты? — фыркнул я. — Как-нибудь надо спросить. А сейчас это не особо-то и важно. Главное, чтобы бились как следует. Завтра выступаем.

Все разношерстное войско угомонилось довольно рано, выставив патрули. Никакого пира не последовало; мясо успели засушить и завялить. Что же, и то хорошо. Не хватало еще похмелья перед самой главной битвой Поганого поля.

***

Ночью снова снился тяжелый сон про туманную темную равнину, по которой я бродил, как Ежик в Тумане. Но Пятерых нигде не было. Зато было бесконечное болото, с кочками влажной липкой травы, подернутыми ряской омутами, желтоватыми испарениями.

Возле одной из кочек лицом вниз лежал человек — судя по всему, умерший давно. В изорванной одежде, грязный, разбухший.

Я почему-то встал рядом, глядя на него. Что-то меня к этому мертвецу притягивало…

Чуть дальше, среди кустов с голыми ветвями, сидела с раскинутыми ногами и руками, как большая сломанная кукла, женщина. Половина ее лица была содрана, и я видел серую ноздреватую массу, пронизанную тонкими металлическими проводами. Один глаз повис на щеке, зубы на поврежденной половине рта щерились в ухмылке. Женщина дергалась, как от ударов током — или как сломанный, заклинивший механизм.

Вдруг она заговорила ровным, скрипучим, нечеловеческим голосом:

“Я пыталась, Олесь, я пыталась спасти Витьку, но Единый слишком силен… Я пыталась, Олесь, я пыталась спасти Витьку, но Единый слишком силен…”

Она снова и снова повторяла эту фразу, подергиваясь и глядя мимо меня. Она была как заезженная пластинка.

Я не сразу выдавил:

“Кто его убил? Как?”

Не дожидаясь ответа, наклонился и перевернул труп пацана. Его лицо сильно изменилось, но, как ни странно, оставалось узнаваемым, несмотря на темные пятна гниения. Губы сгнили, обнажая почерневшие зубы, вместо глаз — рваные черные дыры. Изо рта и глазниц выползли мелкие бледные черви.

Во сне у меня не было ни страха, ни отвращения. Лишь бесконечное, как эта равнина, горе…

Мертвый Витька шевельнул сгнившими губами и внезапно спросил:

“Зачем ты меня отпустил, Олесь? А после сам за мной не пошел, Иву послал… Здесь слишком много волшбы, любой робот глюканет. Тут ведун нужен! А ты струсил…”

К горю присоединились вина и острый стыд.

“Я не… — начал было я, но твердо продолжил: — Да, я струсил”.

Витька начал стремительно разлагаться, плоть таяла, как воск на огне, испарялась, повисала комками на костях — и вот, передо мной в темной воде лежит скелет. Он медленно тонул в болоте.

…Я проснулся в палатке рядом с Кирой. Стояла глухая ночь, луны не было, светили звезды. Река заунывно и монотонно шумела; сверху, на пригорке, слышались негромкие голоса патрульных; похрапывали лошади.

Решив немного развеяться после неприятного сна, а заодно осмотреться, я вылез из палатки. Кира не проснулась. Стараясь не думать о сне, я медленно пошел по речной гальке вдоль воды. На пригорке, где засел один из патрульных отрядов, горел костерок, и оттуда доносился запах жарящегося мяса. Жрут, черти, ни о чем не переживают. Подумаешь, битва! Для Отщепенца на войну сходить, как в супермаркет прогуляться.

Драккары черными тенями покачивались на невидимых волнах. Возле них по-прежнему несли вахту солдаты-северяне. Так же когда-то и Ива несла караул в нашем крохотном лагере…

“Итак, — сказал я себе, чтобы отогнать ненужные мысли о пропавших друзьях, — послезавтра Танец Двух Сестер. Луна пойдет на рост, и Единый перейдет в фазу перехода в Единую Ипостась, когда будет наиболее уязвим”.

Впереди на берегу стояла высокая фигура, замотанная в накидку. Я сразу узнал шаманку — не с помощью зрения, а посредством волшбы.

— Что, не спится, ведун? — поприветствовала меня Виталина Михайловна. Говорила она негромко, старческим голосом, в котором еще слышались былые могучие нотки великой воительницы.

— Тебе, погляжу, тоже? — парировал я.

— Так старая я… — хихикнула она.

Я улыбнулся, хотя не был уверен, увидит ли она мою улыбку в темноте.

— Помню, как ты в теле Пустой в воде стояла… — сказал я, — в чем мать родила.

Шаманка покачала седой головой.

— Эх! Хороша я была, согласись? Тело мое было роскошно… А сейчас и показать нечего…

— Жалеешь, что больше нет у тебя роскошного тела? — неожиданно для себя спросил я. Вопрос жестокий, но отчего-то нужный — я это понимал интуитивно. Кроме того, я не сомневался, что шаманка не обидится.

Она и не обиделась:

— Жалею, ведун. И в то же время, доведись снова тот день прожить, когда тебя встретила, все равно волшбу отдала бы. В природе все должно идти своим чередом, а старость — уступать место молодости. Как и моя предшественница мне место уступила, так и я уступлю свое кому-нибудь из правнучек… Глядишь, и всем троим сразу уступлю!

Она тихонько рассмеялась. Смех слился с плеском речных волн.

Я был сбит с толку.

— Внучкам? Но ты ж отдала Знак мне?

— У меня еще остались, — фыркнула бабка. — Волшба не только на Знаках завязана. Волшба пришла в наш мир вместе с Единым из других миров. Но Знаки — самые сильные из всего магического, что явилось к нам… А ты, Олесь, у нас на севере жить не хочешь, правда? Вот потому и правнучкам власть передаю. Хотя и тебя будем всегда ждать.