– Это ты что же, гонишь меня никак? – сказал Фонвизин шутливым тоном.

– Господь с вами! – взмолился мужичок. – А всё же не стойте рядом с генератором…

– Я ему что, не по нраву? – ехидно поинтересовался статский советник.

– Просто, – замялся мужичок, – всем ведь известно, кого вы приехали ловить… Мой генератор в жись ещё не ломался, – как бы оправдываясь, развёл руками электрик.

Фонвизин расхохотался и покинул подвал. Весь путь, пока он возвращался к патологоанатомам, крамольная мысль, что «колдун», за коим он приехал охотиться, мог устроить эту поломку в генераторе, не давала статскому советнику спокойно идти. Он хохотал до того, что на глазах навернулись слёзы, а живот начали схватывать боли.

Юрский и Алёхин молчали. Столичный друг Фонвизина продолжал неравную борьбу с комарами, а фельдшер расставлял по комнате зажжённые свечи.

– Что там? – не оглядываясь, поинтересовался Прокофий Алексеевич.

– Генератор, – хмыкнул Фонвизин. – Местный Кулибин обещал быстро поправить. На чём мы остановились?

– Вы пытались осознать, что для оживления трупов некто ввёл им в конечности и спину вдоль позвонка нечто твёрдое, что было извлечено после того, как усопшие завершили своё дело и перестали быть интересными своему повелителю.

Фонвизин крякнул и сел за стол лицом к фельдшеру. Правой рукой он облокотился о столешницу, а левой принялся вертеть чеканный серебряный портсигар. Дверь тихо скрипнула, и в кабинете появился низкий сутулый сержант. Он оглядел присутствующих щенячьим взглядом и, вытянувшись ремнём, затараторил:

– Господин Фонвизин, приказано доложить, что обнаружены ещё трупы. Тоже, – сержант на миг замялся, – убитые другими трупами.

Фонвизин и Юрский переглянулись. Алёхин торжествовал.

Покровск был маленьким городом. Здесь все жили у всех на виду, каждый про каждого знал если не всё, то большую часть. С самого утра у подъездов и парадных собирались бабушки всех мастей и покроев, обсуждали последние новости, давали оценки знакомым барышням и кавалерам, а иной раз любили прихвастнуть амурными похождениями. Особенно недавними. Срамили на все лады нерасторопную прислугу, поминали молодость и со скупой слезой вздыхали: «А вот в наше время…» В их время всё было лучше: привратники не хамили, одевались всегда с иголочки и, разумеется, глупили, встретив ослепительных красавиц, которые сорок лет спустя вспоминали всё это у парадных. А уж молодёжь была куда как учтивее и, не в пример нынешней, чтила старость.

После полудня просыпалась оная молодёжь. Сонно собиралась в стайки после вчерашней попойки, решала, куда отправиться этим вечером, и расходилась по своим делам. Дела были примерно одинаковы: они скучали, от нечего делать волочились за красотками и лезли вон из кожи, чтобы нарваться на дуэль.

Люди среднего возраста смотрели на них благосклонно. Они ещё не успели позабыть собственную молодость и как точно так же умирали от скуки. Да и сейчас мужчины были бы не прочь тряхнуть стариной, но ревностно блюли перед дамами солидность, которая с годами приобретала всё большую цену.

Про слуг и говорить не стоило. Они не скучали, как городские денди, не блюли собственную значимость и даже не поминали упущенные годы. На всё это попросту не оставалось времени, поскольку, пока господа предавались всем этим занятиям, кто-то должен был их кормить, поить и обстирывать. Сами господа, конечно, этого сделать не могли ввиду чрезвычайной занятости и знатного происхождения.

К вечеру город оживал окончательно. По широким мощёным улочкам в свете фонарей неспешно прогуливались парочки и шумные компании. Обычно те и другие друг друга не переносили на дух. Первым требовалась тишина и уединение, в то время как другим, напротив, не хватало шума и веселья. А так как все прекрасные места Покровска подходили как одним, так и другим, парочки частенько сталкивались с гуляками.

Это происходило под озорные мелодии, льющиеся отовсюду: из богатых домов, салонов, трактиров и кабаре. В мелких ресторанчиках под отрытым небом зачастую встречались захмелевшие поэты, вдохновенно читавшие собственные стихи, а чуть дальше, у ночных полустанков, собирались стайки приезжих студентов, по вечерам разгружавших вагоны, чтобы хватило на учёбу и комнату, которую обыкновенно снимали у старой сварливой карги. Несмотря на тяжкий труд, студенты находили время посмеяться, побалагурить да и пошалить временами.

Когда-то с одной из таких стаек перебивался куском хлеба Константин Ерохин, или в ту бытность просто Ероха. Он начал подрабатывать на вокзалах ещё в студенческую пору, задолго до того, как сослали декана Лазарева, а весь курс расформировали. После этого привокзальные заработки стали практически единственным его занятием. За исключением редких кутежей с бывшими сокурсниками в варьете и дешёвых борделях. Когда Ероха узнал о кончине профессора в сибирских рудниках, окончательно поставил крест на своём образовании. Так поступили многие его однокурсники, даже те, кто поначалу пытался поступить в другие учебные заведения, но недобрая слава Ильи Лазарева бросила тень и на всех его учеников без исключения. А потом Константина отыскал граф Белосельский-Меньшиков и уговорил приехать в Покровск.

Бывший студент размышлял недолго. Кроме душной кладовки с клопами без окон и шумной, вечно пьяной компании, в Петербурге его больше ничего не держало, а перспектива чистых постелей и сытной горячей еды прельщала сильнее остальных посулов. И уже через несколько дней Ероха стал Константином Сергеевичем Ерохиным, щеголяющим дорогими нарядами и сорившим деньгами. Вот только в свете он не прижился. Провинциальных богачей воротило от студенческих манер, вытянутого, болезненного цвета лица и странного блеска в глазах. Сам Константин Сергеевич тоже не прилагал особенных усилий, чтобы притереться к сливкам общества. Он редко покидал усадьбу графа, благодаря чему заслужил славу затворника. Злые языки даже болтали, что Константин приходится Белосельскому-Меньшикову внебрачным сыном, страдающим слабоумием. И вот, спустя двадцать лет, совесть таки замучила престарелого графа, и тот из жалости решил приютить ненормального байстрюка[2]. Другие говорили, что так на него подействовала смерть дочери, которая была для графа светом в окне. Кто-то даже называл Ерохина проходимцем, который нагло пользовался горем Белосельского-Меньшикова, чтобы втереться в доверие и заполучить всё баснословное богатство графа.

В общем, с одной стороны, бывший студент слыл персоной нон грата среди обитателей салонов и приличных домов; с другой – его фигура занимала умы многих сплетников и волновала сердца некоторых барышень, которые, как известно, чрезвычайно падки на всё загадочное и запретное.

В тот вечер Ерохин возвращался из цирюльни, по студенческой привычке пешком, засунув руки в карманы. Погода стояла ненастная, и на нём был плотный шерстяной сюртук, из-под воротника которого слегка выбивался шёлковый платок. Котелок был сбит набекрень.

Вокруг поднимались двухэтажные здания, украшенные резьбой. После дождя в холодных лучах фонарей каменная мостовая лоснилась откормленной сукой. По ней отбивали мерную дробь копыта упряжных лошадей, развозивших богатых господ по салонам и ночным варьете. В воздухе витали ни с чем не сравнимые запахи той особенной свежести, которая бывает только после хорошего дождя.

Скучающим взглядом Ерохин наблюдал за праздными гуляниями в открытых ресторанах. С горькой насмешкой следил, как пожилые дамы в ночных чепцах любовно ухаживают за цветами, рассаженными в узких деревянных корытцах, вывешенных прямо за окном.

Невдалеке уныло играл скрипач. Его сонная мелодия пронизывала улицу насквозь. Путалась в густых кронах деревьев, разделяющих улицу как бы на две половины; петляла вокруг высоких кружевных фонарных столбов и через кирпичные печные трубы врывалась под крышу. Скрипка плакала, повергая Константина в ещё большее уныние.