Государственный обвинитель В.Н. Криченко, мастер своего дела, потребовал для пятерых обвиняемых самого сурового наказания, но, к всеобщему изумлению, как говорит Каурин, в своем заключительном слове не стал «поливать Новского грязью». (Я склонен ему поверить, что роль Новского в этом процессе была оплачена такой ценой). Известным образом он признал в нем крупную личность, сохранившую до конца свою цельность, несмотря ни на что (что доказывает его искреннее сотрудничество со следствием), и даже назвал его «старым революционером», подчеркнув, что Новский всегда был фанатиком своих идей и убеждений, которые в недобрый час поставил на службу контрреволюции и международному заговору буржуазии; Криченко пытался найти научное объяснение этому нравственному отклонению и обнаружил его в мелкобуржуазном происхождении обвиняемого, а также в губительном влиянии частых поездок на Запад, где он больше интересовался окололитературными сплетнями, чем политикой. Старый Рабинович в колымской больнице, где он лежал с цингой и полуслепой, рассказал доктору Таубе о своей встрече с Новским в коридоре суда после окончания процесса. «Борис Давидович, — сказал он ему, — боюсь, вы сошли с ума. Вы нас закопаете своей plaidoyer».^[14] Новский ему ответил со странным выражением лица, которое было похоже на тень улыбки: «Исаак Ильич, вы должны бы знать обычаи еврейских похорон: в тот момент, когда готовятся вынести покойника из синагоги, чтобы отнести на кладбище, один из прислужников Яхве наклоняется над ним, зовет его по имени и говорит ему громко: Знай, что ты мертв!» А потом на секунду остановился и добавил: «Прекрасный обычай!»

В знак благодарности, и, похоже, уверенный в том, что вырвал у смерти все, что живой человек может у смерти отнять, Новский в своем последнем слове повторяет, что его преступления заслуживают высшей меры наказания, как единственно справедливой, что решение прокурора не считает нисколько преувеличенным, и не будет подавать ходатайство о сохранении ему жизни. Поскольку он избежал скользящего узла позорной виселицы, то смерть от винтовочных залпов счел счастливой развязкой и достойным концом; наверное, он чувствовал и вне этого нравственного контекста, что некая высшая справедливость требует сложить голову от стали и свинца.

Но его не убили (похоже, смерть выбрать труднее, чем жизнь): наказание изменили, и после года, проведенного на черном хлебе, он вновь двинулся по тяжкому пути изгнания. В начале 1934 г., под фамилией Дольский, той же самой, которую он носил во время своей последней царской каторги, мы обнаруживаем его в только что колонизированном Тургае. (Однако не стоит в этой смене фамилии искать послание в будущее, знак упрямства или вызова: кажется, Новский руководствовался, прежде всего, практическими соображениями: его известные личные документы все еще были на эту фамилию). В тот же год он получает разрешение властей поселиться в еще более захолустном Актюбинске, где, окруженный недоверчивыми колонистами, он работает в каком-то сельскохозяйственном имении, выращивающем сахарную свеклу. В декабре месяце его сестра получает разрешение его посетить и застает больным: Новский жалуется на боли в почках. В это время у него уже зубные протезы из нержавеющей стали. (Трудно сказать, выбили ли ему зубы на следствии, как утверждает доктор Таубе). Новский отказывается от ее требования попытаться добиться у властей разрешения на переезд в Москву: он не хотел смотреть людям в глаза. «Он ожидал смерти в ранние утренние часы, — записывает она, — которые совпадали со временем его ареста: тогда он застывал, глаза его стекленели, он смотрел на дверь, которую, однако, не запирал на ключ. После трех часов брал в руки гитару и тихо напевал совершенно непонятные песни. У него были слуховые галлюцинации, он слышал голоса и шаги в коридоре». (В те годы в Москве пересказывали такую историю: «Что поделывает наш Новский? — Пьет чай со смородиновым вареньем и играет на гитаре «Интернационал». Но под сурдинку», — добавляет к этому злобный сплетник).

Известно, что страшной зимой 1937 г. Новский вновь был арестован и увезен в неизвестном направлении. Год спустя его следы обнаруживаются на далекой Инсульме. На последнем письме, написанном его рукой, стоит штамп Кеми близ Соловецких островов.

Продолжением и окончанием повести о Новском мы обязаны Карлу Фридриховичу (который по ошибке называет его Подольский вместо Дольский); место действия: далекий ледяной Север, Норильск.

Новский исчезает из лагеря таинственным и необъяснимым образом, наверное, во время одной из тех страшных бурь, когда охранники на вышках, оружие и немецкие овчарки одинаково беспомощны. Подождав, пока не стихнет пурга, за беглецом пускаются в погоню, ведомые кровожадным инстинктом своих псов. Три дня заключенные в бараках напрасно ожидают приказа вон!; три дня свирепые и взмыленные волкодавы вырываются из стальных ошейников, утягивая за собой утомленных преследователей по глубоким снежным заносам. На четвертый день какой-то охранник обнаруживает его рядом с доменным цехом, заросшего бородой и похожего на призрак. Он греется у большого котла, в котором отстаивается жидкий шлам. Его окружают и спускают волкодавов. Привлеченные рычанием псов, преследователи вбегают в котельную: беглец стоял на лестнице над котлом, освещенный пламенем. Один усердный охранник начинает подниматься по лестнице. Когда он к нему приблизился, беглец прыгнул в кипящую жидкую массу, и охранники увидели, как он исчез у них на глазах, как взвился столбом дыма, недоступный для приказов, свободный от волкодавов, от холода, от жары, от наказания и покаяния.

Этот смелый человек умер 27 ноября 1937 г., в четыре часа пополудни. Он оставил после себя несколько папирос и зубную щетку.

В конце 1956 г. лондонская Таймс, которая, похоже, по старой доброй английской традиции, еще верит в духов, сообщила, что Новского видели в Москве, рядом с кремлевскими стенами. Очевидцы узнали его по стальным зубам. Эту новость распространила вся западная пресса, жадная до сплетен и сенсаций.

Псы и книги

Филипу Давиду

В 1330 году от Рождества Христова, 23 дня XII месяца бдительных ушей Преподобного Отца во Христе монсеньора Жака, милостью Божией епископа Памье, достигла весть, что Барух Давид Нойман, в прошлом иудей, беженец из Германии, оставил слепоту и вероломство иудаизма и склонился к Христовой вере; что он принял таинство святого крещения в городе Тулузе во время гонений, устроенных преданными вере Пастырями, и что потом, «как пес, возвращающийся к блевоте своей», названный Барух Давид Нойман воспользовался случаем, поскольку в городе Памье проживал и далее по иудейски с другими евреями, чтобы вернуться в богомерзкую секту и к обычаям иудейским, и названный монсеньор епископ приказывает его схватить и бросить в темницу.

Потом он приказывает его к себе привести, и тот является перед монсеньором в Большой епископской палате, которая левым крылом примыкает к камере пыток. Монсеньор Жак приказывает провести названного Баруха через это помещение, чтобы напомнить тому об инструментах, которые Господь милосердно дал нам в руки ради службы Его Святой Вере и для спасения души человеческой.

У монсеньора Жака имелся за столом помощник, брат Жеярд из Ла Помьера, легат Инквизитора Каркассона, а присутствовали еще магистр Бернар Фесесье, бальи города Памье, и магистр Давид Трохас, еврей, приглашенный, чтобы быть толмачом монсеньору епископу, если Барух дерзнет толковать догму и законы, потому что он был известным знатоком Ветхого Завета, иудейских законов и дьявольской книги.^[15]

Монсеньор Жак, стало быть, начинает его допрашивать обо всем вышесказанном, а еврей клянется ему на Моисеевом Законе, что будет говорить только правду, в первую очередь о себе, но и о других, живых и мертвых, на которых он будет ссылаться как на свидетелей.

Когда это было сделано, он говорит и признаётся, как следует ниже: