В Полицейских архивах Охранного отделения записаны три года рождения: 1891, 1893, 1896. Это не только из-за поддельных документов, которыми пользовались революционеры; несколько монеток писарю или попу, и дело было сделано: это, скорее, еще одно доказательство коррумпированности чиновничества.
В четыре года он уже умел читать и писать; в девять отец взял его с собой в трактир Саратов, рядом с еврейским рынком, где за столом в углу, рядом с фарфоровой плевательницей, он занимался своим ремеслом стряпчего. Сюда заглядывали и отставные царские солдаты, с рыжими огненными бородами и глубокими изможденными глазами, и еврейские торговцы-выкресты из ближних бакалейных лавок, в длинных засаленных лапсердаках и с русскими именами, не вязавшимися с их семитской походкой (три тысячи лет рабства и долгая традиция погромов выработали походку, усовершенствованную в гетто). Маленький Борис Давидович переписывал их ходатайства, потому что уже был грамотнее своего отца. По вечерам, говорят, мать, напевая, читала ему псалмы. В десять лет один старый управляющий имением рассказывает ему о крестьянском восстании 1846 года, тягостную историю, в которой кнут, сабля и виселица играют роль вершителя справедливости и несправедливости. В тринадцать, под влиянием Соловьевского Антихриста убегает из дому, но в сопровождении полиции его возвращают с какой-то далекой станции. Здесь все резко и необъяснимо прерывается: мы обнаруживаем его на базаре, где он продает пустые бутылки по две копейки за штуку, потом предлагает контрабандный табак, спички и лимоны. Известно, что в это время его отец попал под губительное влияние нигилистов и довел семью до крайности. (Некоторые утверждают, что этому способствовал туберкулез, усматривая, наверное, в болезни симптомы некоего коварного, физиологического нигилизма).
В четырнадцать лет он ученик в кошерной мясной лавке, спустя год мы обнаруживаем его моющим посуду и чистящим самовары в том самом трактире, где он когда-то переписывал ходатайства, в шестнадцать — в арсенале в Павловграде, где он работает на сортировке снарядов; в семнадцать — в Риге, докером, во время забастовки он читает Леонида Андреева и Шеллер-Михайлова. В том же году мы обнаруживаем его на картонажной фабрике Теодор Кибель, где он работает за поденную плату в пять копеек.
В его биографии нет недостатка в сведениях, а то, что смущает, это их хронология (которую еще больше запутывают фальшивые имена и головокружительная смена мест пребывания). В феврале 1913 г. мы обнаруживаем его в Баку, он помощник кочегара на локомотиве; в сентябре того же года он один из зачинщиков забастовки на обойной фабрике в Иваново-Вознесенске; в октябре — один из организаторов уличных протестов в Петрограде. Вполне достаточно и деталей: как конная полиция разгоняет демонстрантов саблями и черными кожаными плетками, юнкерским вариантом кнута. Борису Давидовичу, в ту пору известному под именем Безработный, удается скрыться через черный ход публичного дома на улице Долгоруковской; в течение нескольких месяцев он ночует с бездомными в закрытой на ремонт городской бане, затем ему удается вступить в контакт с некоей террористической группой бомбистов, готовящей покушения; с весны 1914-го под именем сторожа упомянутой бани (Новский) мы обнаруживаем его закованным в ножные кандалы на этапе во Владимирский централ (каторжную тюрьму); больной и с высокой температурой, он бредет по этапу как в тумане; попав в Нарым, где с его исхудавших и натруженных голеней снимают оковы, он сумеет совершить побег в рыбачьей лодке, найденной им без весел, привязанной к берегу; он плыл в лодке по быстрому течению реки, но вскоре понял, что стихия природы, как и человеческая стихия, не подвластна мечтам и проклятиям — его нашли в пяти верстах ниже по течению, куда его выбросил водоворот; он провел несколько часов в ледяной воде, может быть, сознавая, что переживает повторение семейной легенды: у берега еще держалась тонкая корка льда. В июне под именем Яков Маузер он вновь был осужден на шесть лет за организацию тайного террористического общества из каторжан; в течение трех месяцев в Томской тюрьме он слышит крики и прощальные слова тех, кого ведут на казнь; в тени виселицы читает тексты Антонио Лабриолы о материалистической концепции истории.
С весны 1912 года в Петрограде, в изысканных салонах, где все более обеспокоенно начинают говорить о Распутине, появляется один молодой инженер по фамилии Землянников, в светлом костюме, сшитом по последней моде, с темной орхидеей в петлице, в щегольской шляпе, с тростью и моноклем. С хорошей осанкой, широкоплечий, с бородкой и темными густыми волосами, этот денди кичится своими знакомствами, о Распутине говорит насмешливо, утверждает, что лично знаком с Леонидом Андреевым. Далее история развивается по классической схеме: поначалу недоверчивые по отношению к молодому бахвалу дамы начинают засыпать его приглашениями и обнаруживают его несомненное обаяние, особенно, когда Землянникову удалось доказать правдивость по крайней мере одного из своих рассказов. Марья Григорьевна Попко, жена высокопоставленного императорского чиновника, однажды видела его в предместье, как он, сидя в черной лакированной пролетке, отдает приказания, склонившись над своими чертежами; новость, что Землянников — главный инженер по проведению электричества в Петрограде (новость имеет и свое историческое подтверждение) только способствовала его славе и увеличила число приглашений. Землянников приезжает в черной пролетке на назначенные встречи, пьет шампанское и рассказывает о венском великосветском обществе с нескрываемой симпатией и некоторой ностальгией, затем, ровно в десять, покидает общество полупьяных дам и садится в пролетку. Никогда не получили доказательства обоснованные подозрения, что у Землянникова есть незаконная жена (а кто-то говорил, что и ребенок) из высшего света, подозрения, которые, похоже, он и сам подпитывал своими регулярными и стремительными уходами ровно в десять. Многие, однако, считали это частью его экстравагантности, особенно после известной выходки, когда он покинул салон Герасимовых в тот момент, когда Ольга Михайловна исполняла какую-то свою арию; Землянников посмотрел на свои серебряные карманные часы и, к всеобщему изумлению, ушел с концерта, не дождавшись окончания номера.
Внезапные и стремительные исчезновения Землянникова из светской жизни петроградских салонов никого не удивляли: было известно, что Землянников по должности главного инженера часто ездит за границу; обязанность, которая попутно сопровождалась возможностью обновить свой гардероб, дополнив его каким-нибудь модным аксессуаром и привезти, вместе с уместным сувениром, и какой-нибудь новый рассказ о светской жизни за пределами России. Поэтому его отсутствие на одном известном рауте осенью 1913-го могло вызвать только сожаление, тем более, что Землянников подтвердил телеграммой, что будет. Но в этот раз его не было несколько дольше, и уже с полным основанием можно было счесть присутствие Землянникова в петроградских салонах всего лишь короткой сезонной историей, одной из тех, что пользуются славой скорого забвения. (Его место занял один красивый молодой кадет, который приносил свежие придворные сплетни, из непосредственного окружения Распутина, и который, в отличие от Землянникова, не был обременен никакими обязательствами и мог развлекать общество до утренней зари). Тем сильнее было изумление, когда та самая Марья Григорьевна Попко, которая, похоже, любила объезжать город в экипаже, как какая-нибудь королева, увидела на улице Столпинской, среди промерзших и оголодавших арестантов, подметавших улицу, одно лицо, которое ей показалось знакомым. Она подошла к этому человеку и вложила ему в руки милостыню; без сомнения, это был Землянников.
Так дух инженера Землянникова вновь вернулся в салоны и на мгновение грозил затмить славу Распутина. Оказалось нетрудным установить некоторые факты: Землянников использовал свои частые поездки за границу в совершенно нелояльных целях; после его последнего возвращения из Берлина в черных кожаных чемоданах под шелковыми сорочками и дорогими костюмами на границе жандармами было обнаружено около пятидесяти браунингов германского производства. Но то, чего Марья Григорьевна не могла знать, и для чего потребовалось два десятка лет ожидания (то есть, до снятия грифа «Секретно» с архивов Охранки, украденных послом Малаховым), вызывает гораздо больше недоумения: оказывается, Землянников был организатором и одним из участников широко известной «экспроприации» почтового фургона, когда несколько миллионов рублей попало в руки революционеров; что, кроме конфискованных браунингов, он трижды провозил в Россию взрывчатку и оружие; будучи редактором Восточной зари, печатавшейся на папиросной бумаге в подпольной типографии, лично возил в своих черных чемоданах каучуковые матрицы, очень неудобные в обращении; а громкие покушения последних пяти-шести лет были его рук делом: эти покушения можно отличить от всех других — бомбы, изготовленные в тайной мастерской Землянникова, обладали такой смертоносной силой, что свои тщательно выбранные жертвы превращали в кучу кровавой плоти и переломанных костей; из-за вызывающего поведения (без сомнения, притворного) был ненавидим рабочими, ему подчиненными; по его собственному признанию, он мечтал создать бомбу размером с грецкий орех и огромной разрушительной силы (идеал, к которому, говорят, он опасно приблизился); полиция после покушения на губернатора фон Лауница считала, что его нет в живых; три свидетеля подтвердили, что голова в емкости со спиртом — это голова Землянникова (нужно было, чтобы появился демонический Азеф, чтобы установить, что голова в спирте, уже немного сморщенная, не идентична «ассирийскому черепу» Землянникова); что он дважды бежал из тюрьмы: первый раз, пробив с сокамерниками стену, а второй раз во время мытья, в одежде надзирателя, который остался голым; что после последнего ареста пробрался через границу в еврейском возке по известному Вилкомирскому контрабандистскому тракту, переодевшись разъездным торговцем; что жил по фальшивому паспорту на имя М.В. Землянникова, а что его настоящее имя было Борис Давидович Меламуд или же Б.Д. Новский.
