По свидетельству уже упомянутого К.Ш., который провел около шести месяцев в Норильлаге вместе с Таубе, в тот день случилось следующее: в троллейбусе на Тверском бульваре рядом с Таубе сел какой-то человек, с которым тот хотел начать разговор; когда человек понял, что имеет дело с иностранцем, то быстро встал и пересел, пробормотав какое-то извинение. То, как он это сделал, потрясло Таубе, как удар током, и как какое-то внезапное и важное открытие. Он сошел на первой же остановке и бродил по городу до рассвета.
Целую неделю он не выходил из своей комнаты на четвертом этаже отеля «Люкс», где жена лечила его чаем и сиропом от кашля. Он вышел из этой болезни каким-то одряхлевшим и еще больше постаревшим, и энергично постучался в двери товарища Черномордикова, отвечавшего за персональные вопросы. «Товарищ Черномордиков, — сказал он ему своим дрожащим и хриплым голосом, — я свое пребывание в Москве не считаю курортом. Я хочу работать». — «Потерпите еще немного», — сказал ему загадочно Черномордиков.
Интермеццо
Наименее известным периодом в жизни доктора Таубе может считаться, как это ни удивительно, время с момента его приезда в Москву до его ареста через год. Некоторые свидетельства указывают, что одно время он работал в профсоюзном интернационале, затем, по настоянию лично Белы Куна (уже и самого в немилости) стал журналистом, потом переводчиком и, в конце концов, преподавателем при венгерском отделении Коминтерна. Известно также, что в августе 1936 г. он побывал на Кавказе, куда сопровождал жену на лечение. Унгвари пишет, что речь шла о туберкулезе, а К.Ш. утверждает, что она лечилась «от нервов». Если мы согласимся с этими сведениями (а многие обстоятельства позволяют считать их достоверными), то они предуведомляют нас о тайных и неизвестных нам душевных страданиях, которые переживают в этот период супруги Таубе. Трудно сказать, дело в разочаровании или в предчувствии надвигающейся катастрофы. «Я уверен, — пишет К.Ш., - что для Байца все, что с ним происходило, не могло стать основанием для более фундаментальных выводов: он считал, как, впрочем, и все мы тогда, что дело всего лишь в небольшом недоразумении с ним лично, в недоразумении, которое не связано с главным и содержательным ходом истории, и поэтому, как таковое, несущественно».
Однако один, на первый взгляд незначительный инцидент в связи с Таубе привлекает наше внимание: где-то в конце сентября некий молодой человек, в кепке, надвинутой на глаза, вылетел из-за угла на Тверском бульваре и столкнулся с Таубе (который возвращался из типографии) так неловко, что у Таубе на тротуар упали очки; молодой человек смущенно извинился, и в спешке и смятении наступил на стекла и разбил их вдребезги, а потом мгновенно исчез.
Доктор Карл Таубе, он же Кирилл Байц, был арестован ровно через четырнадцать дней после этого инцидента, 12 ноября 1936 г., в два часа тридцать пять минут ночи.
Тупой топор
Если бы пути судьбы не были непредсказуемыми в своей запутанной архитектуре, где конец никогда не виден, но угадывается, можно было бы сказать, несмотря на ужасный конец, что Карл Таубе родился под счастливой звездой (если счесть приемлемым наш тезис о том, что, невзирая ни на что, временное страдание бытия более ценно, чем окончательная пустота небытия): те, кто хотел убить в Таубе революционера, и те, в Дахау, и те, на далекой Колыме, или не хотели, или не могли убить в нем медика, врача-кудесника. И здесь мы не будем развивать в связи с этим еретическую и опасную мысль, которая могла бы быть выведена из этого случая: что болезнь и ее тень, смерть, это, особенно в глазах тиранов, только формы проявления сверхъестественного, а кудесники — это своего рода волшебники: логическое следствие такого взгляда на мир.
Нам известно, что одно время в конце 1936 г. доктор Таубе находился в лагере в Мурманске; что ему вынесли смертный приговор, а потом наказание заменили на двадцать лет каторги; что в течение первых месяцев он пытался держать голодовку из-за того, что у него конфисковали очки. И это все. С весны 1941 г. мы обнаруживаем его в одном лагере, где никелевые рудники, на Крайнем Севере. В то время он уже носит белый халат и, как какой-нибудь праведник, посещает своих многочисленных пациентов, приговоренных к медленному умиранию. Две операции сделали его известным: одна, которую он сделал своему бывшему мучителю с Лубянки, лейтенанту Криченко (теперь заключенный), его он успешно прооперировал после разрыва аппендикса, а вторая, которую он сделал какому-то уголовнику по фамилии Сегидуллин; из четырех пальцев, которые тот рубил себе тупым топором, чтобы освободиться от ужасных мучений в аду никелевого рудника, Таубе спас два. Интересной была реакция бывшего взломщика: когда он понял, что его собственная хирургическая операция прошла неудачно, то пригрозил Таубе, что накажет его как следует — перережет ему глотку. И только тогда, когда другой уголовник, с которым он делил нары, передал ему слухи о скорой реабилитации социально близких (слухи подтвердились), тот изменил свое мнение и отозвал (по крайней мере, на время) торжественно объявленную угрозу: похоже, он понял, что все-таки для занятий воровским ремеслом те два пальца левой руки будут представлять ценность.
Трактат об азартных играх
В нарастающем потоке свидетельств об аде ледяного архипелага совсем немного документов, в которых описывался бы механизм азартных игр: я здесь имею в виду не азарт жизни и смерти: вся литература о потерянном континенте, по сути дела, ни что иное, как расширенная метафора этой Большой Лотереи, в которой выигрыши редки, а проигрыши — правило. Однако для исследователей современных идей было бы любопытно изучить взаимосвязь этих механизмов: пока Большая Лотерея кружилась в своем неумолимом вращении, как воплощение принципа мистического и злого божества, до тех пор жертвы этого адского коловращения, носимые духом какого-то, одновременно платоновского и дьявольского imitatio, лишь имитировали великий принцип азарта: банды уголовников с лестной и привилегированной дефиницией «социально близких» играли бескрайними полярными ночами на все, что только можно себе вообразить: на деньги, на шапку-ушанку, на сапоги, на миску супа, на пайку хлеба, на кусок сахара, на мерзлую картошку, на кусок татуированной кожи (своей или чужой), на изнасилование, на нож-тесак, на табак, на жизнь.
Однако история тюремных карт и азартных игр новой Атлантиды не написана. Поэтому, я думаю, будет не лишним, если я коротко изложу (опираясь на Таращенко) некоторые из принципов этих чудовищных игр, принципов, которые определенным образом вплетаются в этот рассказ. Таращенко описывает многочисленные азартные игры, которые он наблюдал у уголовников в течение своего десятилетнего пребывания в различных частях затонувшего мира (а больше всего на Колыме) и из которых, может быть, наименее причудлива, когда играют при помощи вшей; игра, во многом подобная той, в которую в более теплых краях играют с мухами: перед каждым игроком кладут кусок сахара и в благоговейной тишине ждут, когда муха сядет на один из кусков и таким образом определит выигравшего или проигравшего, это как договорятся. У вшей такая же роль, только в этом случае приманкой служит сам игрок, без каких-либо искусственных вспомогательных средств, кроме смрада собственного тела и «личной удачи». Разумеется, насколько вообще может идти речь об удаче. Потому что часто у того, до кого доползла вошь, была крайне неприятная задача — перерезать горло тому, кого выигравший назначал жертвой. Не менее интересен и перечень тюремных игр и их иконография. Хотя в сороковые годы уже нередко в руках уголовников бывают и настоящие карты (отобранные или купленные у вольных), тем не менее, говорит Таращенко, самой любимой и распространенной игрой была игра самодельными (и, разумеется, краплеными) картами, сделанными из склеенных слоев газетной бумаги. Играли во все карточные игры, начиная с самых простых, преферанс, покер и «в дурака», и вплоть до какой-то формы таинственного таро.
