Только уважаемый товарищ Теймуразян знал, как надо напоить гостей и превратить празднество в нескончаемое веселье, после которого все обязательно скажут: «Ах, какую свадьбу Ашот-джан дочке отгрохал! В жизни столько не веселились!»
Миша знал миллион тостов, и каждый начинался издалека: от скромных красавиц с глазами ланей и тугими косами, от коварных князей и бедных юношей на горячих скакунах. Он стоял перед длинными столами, ломящимися от армянского гостеприимства, в одной руке высоко держал бокал, другая неизменно лежала на плече жены. Он говорил, пел, снова говорил, называя всех гостей по именам: его знал весь город, и он знал всех, затем, провозгласив тост, залпом осушал бокал! Гости вскакивали, подхватывали эстафету, выпивали вино, водку, коньяк, обнимались и не замечали, как кривилось лицо Миши и какие гневные взгляды он бросал на Розу: «Как ты посмела, женщина?!»
А она нежно улыбалась ему в ответ и качала головой: «Не злись, любимый, ты мне завтра спасибо скажешь». И, не обращая внимания на протесты Миши, выражавшиеся в особом пожатии ее плеча, стоило мужу отвлечься на секунду, как фокусник-иллюзионист, ловко подменяла бокал с вином или рюмку с водкой на сок или минеральную воду. А вокруг все восхищались: «Настоящий джигит Миша-джан! Столько пить и не пьянеть!»
А кумушки шептались: «Видели, видели, как он ее то по спине погладит, то за грудь ущипнет? Совсем стыд потерял, даже детей не стесняется!» И мало кто знал, что щипал Миша не грудь.
Однажды Роза поднялась к моей маме на третий этаж.
– Света, – сказала она, – что-то грудь побаливает.
И, стесняясь, добавила:
– Посмотришь?
Нащупав опухоль, мама ахнула:
– Роза, милая, дорога́ каждая минута.
– Я боюсь, – сказала Роза.
Но если любят по-настоящему, то никакие изменения в теле, шрамы, увечья не повлияют на отношение друг к другу. Роза для мужа по-прежнему осталась желанной.
Однажды моей маме сделали операцию в области живота, папа в это время находился на войне. В Афганистане. Узнав про операцию, он написал маме (письма были единственной связью между моими родителями, когда папа был в командировках): «Светочка, ты теперь не сможешь носить открытый купальник?» Мама возмущалась: «Какой открытый купальник? Какое бикини? Мне уже за пятьдесят!» Но я видела, как ей было приятно, как блестели ее глаза! И она бежала на второй этаж показывать письмо Розе.
– Хулиганы какие! – смеялись подруги.
Они любили, и их любили.
Родители моей подруги Марины – Миша и Роза – и на небесах тоже, я уверена, отмечают двойной праздник: два дня рождения сразу. С ними за столом сидят мои папа и мама. Сегодня у дяди Миши день рождения, а послезавтра – у моего папы.
Дядя Миша, как самый лучший тамада всего Еревана, скажет тост, споет песню, папа подхватит. Родители смотрят на нас с Мариной. Мы им показываем своих внуков. Они улыбаются и ласково шепчут детские имена…
С днем рождения, дядя Миша! С днем рождения, папа!
Жизнь продолжается.
«Адидас»
Однажды мама купила папе в «Березке» самый модный по тем временам шикарный нейлоновый спортивный костюм «Адидас». С сине-голубыми вставками, с белой молнией и белыми лилиями – логотипом.
Костюм сидел на папе, как будто тот родился в нем: папа был спортивным, подтянутым, играл в институте за баскетбольную команду, а служа в армии – в волейбол.
Планировалось, что вот будет папа приходить домой из своего госпиталя и менять военную форму на спортивный костюм. На зависть всем соседям. Не кустарная подделка, а настоящий «Адидас» из Франции.
Папа примерил, остался доволен, но мама сказала:
– Снимай! Не подходит такой шикарный костюм под старую квартиру. Вот отремонтируем, тогда и наденешь.
И спрятала в глубь шкафа.
Ремонт тянулся несколько лет, но так и не завершился никогда. То кафель надо было доставать, то раковину, то паркет, то двери. Помню, на застекленной лоджии, то бишь шушабанде, рядом с тахтой стоял чешский унитаз, ожидая переезда в туалет. Если мои многочисленные гости не умещались вокруг стола, если тахты и стульев не хватало, то и на унитаз могли присесть.
Мама из кухни кричала:
– Встаньте! Сломаете унитаз! Он до прямого назначения не доживет!
А костюм все ждал своего часа.
В начале 90-х, так и не завершив капитальный ремонт, моя семья переехала в Украину.
Перевезли всё и даже унитаз (он потом удачно вписался в туалет в моей донецкой квартире). И костюм «Адидас» в оригинальной упаковке тоже переехал, вместе со шкафом.
Папа не изменился. Он был таким же стройным, подтянутым и очень спортивным.
Но при их ялтинском доме (что в Донецкой области) был и сад, и огород, ему приходилось много возиться с хозяйством, и шикарный французский костюм не вписывался в сельскую жизнь. А потом мама решила, что надо сделать в доме ремонт…
До конца ремонта папа не дожил. Он заболел и умер.
Прошло несколько лет. И я полетела в Украину продавать дом.
Это был наш фамильный дом. В нем жили мои бабушка и дедушка, выросли мама, я и моя дочь Ева. В нем побывали в гостях наши дорогие ереванские подруги и друзья. А сколько праздников мы отмечали в этом доме с нашей большой греческой семьей! Никто никогда не уходил отсюда голодным, и всех оставляли ночевать.
Разбирая вещи родителей, я наткнулась на тот «адидасовский» костюм. Он так же лежал в том же отделении шкафа, что и в ереванской квартире, так же был упакован в целлофан с лилией. Папа ни разу в жизни его не надел.
Мама всю жизнь ждала чего-то грандиозного! У нее был план, она всегда говорила: «Вот закончится ремонт/зима/работа, и будем потом отдыхать».
К сожалению, для моих родителей это «потом» никогда не наступило.
Арамчик и Гаянэ
Летом в Араратскую долину прилетают ветры с гор, и весь Ереван продувается, как на гигантском сквозняке. Ветер приглушает дневной зной, наполняет город запахом цветущих акаций, а к вечеру вытягивает людей из домов на улицы.
И город оживает! Звучат детские голоса, смех, стук костяшек нардов и домино. Скамеечки в парках, скверах, у фонтанов и у подъездов многоквартирных домов быстро заполняются жителями этого прекрасного города, где каждый изгиб улицы, камень и тутовое дерево были мне родными.
И большой шумный дом в 15-м квартале – пять этажей, пять подъездов, много семей, детей, застекленные лоджии, из каждой к высоким железным столбам тянутся тросы на колесиках для просушки выстиранного белья – незабываем. Ветер скручивает простыни в спираль, надувает пододеяльники и наволочки парусами, а мужские брюки – черными трубами пароходов. Соседки внимательно рассматривают стирку друг друга, поэтому каждая вывешивает свое белье по раз и навсегда утвержденным (кем?) правилам, как на выставке. Ни пятнышка, ни складочки, и строго в определенном порядке!
Полжизни в ереванских квартирах проходило у окон. Из них следили за играющими детьми, звали тех криком домой, обсуждали друг с другом последние новости и политическую обстановку, вешали стирку, собирали высохшее белье, болели на футбольных матчах сыновей и играх в резинку дочерей, давали советы, выслушивали просьбы, делились угощением – свежей выпечкой, мужчины – холодным пивом. Скрыть что-либо от соседей было сложно. Мы все были на виду. У каждого жителя нашего дома была своя история.
Во втором подъезде жила простая армянская семья. Папа, мама, дочь и сын. Ничего необычного. Дочь была намного старше нас, поэтому ее плохо помню. А с сыном, Арамчиком, мы были почти ровесниками.
Арамчик рос невероятно красивым, умным и воспитанным мальчиком. Про таких говорят: родительская удача. Не зря детей рожаем!
Остальные дети нашего дома под такое определение не попадали. Самое ужасное – не хотели попадать. Хуже того – мы не любили Арамчика. Мы его ненавидели. Он нам с раннего детства оскомину набил. Мы почему-то все время оказывались не там, где бывают хорошие дети, с нами постоянно случались какие-нибудь неприятные истории, и родители с нами только мучились, не получая никакого удовольствия от воспитания. Так говорила моя мама. Несколько раз в день она задавала вопрос: в кого я пошла? И сама на него отвечала: не в нее. И немедленно начинала приводить мне в пример Арамчика, при рождении которого все добрые феи на свете поцеловали этого мальчика в лоб. А при моем рождении все феи взяли отпуск и нежились на пляже. Поэтому я уродилась ленивой и непослушной. А еще, наверное, жутко изобретательной, потому что все морали мамы начинались с риторического вопроса:
