Я вылетел в прихожую, распахнул ногой дверь, которую мы опять забыли запереть на ночь. Лена на ходу натянула пальто и сгребла в охапку всё, что было на вешалке. Я спросил:

– Зачем?

Она ответила:

– Тёплые вещи лишними не будут!

А я тут же споткнулся о порог своей хромой ногой и полетел в дверь квартиры напротив, а кот, оттолкнувшись всеми лапами, – в другую сторону. Он попытался прошмыгнуть назад, – домой, но Лена со скоростью автомата сбросила балласт, кроме одного пальто, и молниеносным движением запеленала в него Беню. Он, наконец, перестал вырываться, только вертел рыжей мордой и таращил глаза.

– Это зачем? – спросила Лена, показывая глазами на камеру.

– Жалко, – смутившись, ответил я.

Она посмотрела на меня, как на дурака, но ничего не сказала. Мы промчались по коридору, между двумя рядами мирно спящих квартир, Лена распахнула железную дверь на лестницу, и я подумал: «Какого чёрта?!», и заорал:

– Ядерная война! Спасайтесь! – и побежал за ней вниз, с шестого на первый, хватаясь за перила, чтоб не улететь за сумками в стену на поворотах. Наверху захлопали двери. Может, у кого-то будет больше времени – это всё, что я мог сделать для моих безымянных соседей.

Пока мчались к машине, Лена обзванивала родных. Просто бросала в трубку:

– Ядерная война, некогда объяснять, прячьтесь! – отбивалась и вызывала следующий номер.

Я схватил её за запястье и задал самый важный вопрос:

– Едем из Москвы сколько успеем… или, как крысы, будем годами прятаться в вонючем подземелье?

Я бессовестно жульничал и манипулировал, но мне до смерти не хотелось в метро. Лена посмотрела на меня, и её красивые серые глаза наполнились слезами:

Она сдавленно сказала:

– Из Москвы… – и плотину прорвало.

Я выжал газ, вылетел на пустую Краснобогатырскую, мимо Пентагона налево, к Преображенке. На совершенно пустой площади впервые нарушил правила, вывернул с заносом и сразу на Большую Черкизовскую. Там камера, но какая теперь разница?

Я поверил своему директору сразу и безоговорочно, сам не знаю почему. Что-то висело в воздухе уже не первый день. Как тревожные чёрные точки на краю зрения. Скосишь глаз – они скачком в сторону. Их видишь, а разглядеть не можешь, но они есть, и от этого мороз по коже.

Мы летели по Большой Черкизовской в сторону Щёлковского шоссе. В голове дурацкая мысль, что стоит нам только выскочить за пределы МКАДа, – и мы спасены, будто МКАД не дорога, а крепостная стена, которая сможет удержать все ужасы ядерного взрыва в своих пределах. Москву жалко. За прошедшие восемь лет я полюбил этот сумасшедший город. Людей жалко. Нас жалко. Всех жалко. Жалкая человеческая натура. Жалкое человечество, не заработавшее право на жизнь.

“А тем, кто сам добровольно падает в ад,

Добрые ангелы не причинят

Никакого вреда

Никогда…"

Под «Агату Кристи» я набрал сестру:

– Привет, сестричка! – и сразу услышал её сонный голос:

– Эмм привет. Ты знаешь, сколько сейчас времени?

Меня кольнула совесть, но вдруг успеет, вдруг после моего звонка она сможет спастись?

– Некогда, Уль, ядерная война… Беги!

– Ты что там куришь?

– Я серьёзно. Просто поверь.

Она замолчала, потом тихо сказала:

– Бежать?.. С моими коленями?..

Она повредила ноги в горах и пока ещё ездила в коляске.

– Спустись в подвал. Ты на Фиоленте.

– Да. Лучше б ты не звонил…

– Прости, я не смог бы.

– Нет тут подвала, это скворечник для туристов, переделанный из гаража. Ты не сердись. Спасибо, что позвонил, я бы тоже не удержалась. Открою вино… целую, братик, берегите себя!

Я шмыгнул носом, и Лена сжала моё колено.

– Целую, сестричка. Может вас не тронут.

– Севастополь? Базу флота? Шутишь? Ладно… слышу ты за рулём… не отвлекайся. Лене привет! – и отбилась.

Зря я позвонил. Начинать ядерную войну в четыре утра – это высшее проявление просвещённого гуманизма. Большинство даже не успеет проснуться.

Взвилась сирена впереди, где стадион «Локомотив». Сразу завыла ещё одна, за спиной со стороны НИИДАРа. В предрассветных сумерках начали загораться окна в домах. Вой не стихал.

Мы мчались по пустой широкой улице, а от высоток у дороги люди бежали к машинам. У пересечения с северо-восточной хордой я посмотрел налево. Через автостоянку к метро спешили люди: кто-то с сумками, кто-то с пустыми руками. Полицейские подтаскивали барьеры к застеклённому вестибюлю. Их жизнь продолжится, наша – не знаю. Я тронул жену за руку:

– Впереди съезд. Если хочешь, можем спуститься в метро.

Она нерешительно мотнула головой:

– Нет. Хорошо едем.

Я прибавил скорость.

*

До рассвета оставалось два часа, когда потухли фонари. Они гасли секция за секцией и одновременно темнели дома по обе стороны дороги.

Я гнал так быстро, как мог гнать не слишком опытный водитель, по не расчищенной от ночного снегопада трассе. Машину нервно водило. В жалкой попытке удержать контроль я стиснул руль. Правый отбойник, заштрихованный встречным снегом, то удалялся, то загибался мне наперерез, и я осторожно, по градусу, сдерживая панику, выравнивал машину. На пустой трассе я мог бы спокойно ехать посередине, но глупая привычка заставляла держаться в полосе.

Касание отбойника на такой дороге, на такой скорости, – смертельно опасно. А как замедлиться, когда прямо на нас сейчас летят ракеты и каждую секунду они становятся на шесть километров ближе? Дикая гонка с неизвестными временными рамками. Главный приз – жизнь, но это не точно. Поэтому не снимаю ногу с педали и молюсь Форду всеблагому, чтобы не оставил, потому что не верю ни в бога, ни в чёрта. Машина пока не подводит, мчится в темноте, в вое сирен, на восток, так быстро, как может. Нет, так быстро, как могу я.

– Светомаскировка – говорит Лена негромко.

Стрелка спидометра перевалила за сто двадцать, рёв моего маломощного движка без труда пробивает шумку.

– Что? – переспрашиваю я. – Не понял.

– Светомаскировка, – Лена повышает голос. – Помнишь, в детстве в Севастополе? Когда ревели сирены, родители завешивали окна одеялами, и мы сидели при свечах. Даже телевизор нельзя было включать.

Я рассмеялся:

– Конечно, помню. У нас во дворе говорили, что тем, кто нарушит режим светомаскировки, солдаты стреляют в окно из автоматов. Только сейчас какой в ней смысл? Ракете плевать, есть свет или нету.

Странно, я улыбался широко и всерьёз, из груди рвался нервный смех больше похожий на истерику. Наверное, нервная система пошла в разнос. Я уже был готов к любому исходу, лишь бы поскорее, но рядом сидела жена. Лена смотрела строго вперёд, на бесконечный поток мелкого сухого снега, ослепительно белого в свете фар. Почувствовав мой взгляд, она повернулась ко мне. Глаза блестели от слёз.

– Прости, ты же знаешь, что я рёва.

А я серьёзно ответил:

– Я знаю, что нет.

Правой рукой она держала за холку Беню. Он тревожно мяукал с того момента, как машина разогналась до ста. Прижав уши, он смотрел в лобовое стекло расширенными от ужаса глазами, но вырваться не пытался.

Такое уже было, когда мы переезжали на Преображенку из Южного Бутово. Кот взбесился, скакал по машине, отстреливая клочья шерсти, разодрал мою любимую футболку, а она не заживёт, как царапины на теле. Не знаю, как мы тогда не разбились все вместе. А если бы мы остались на старой квартире? Рванули б на юг, были б уже далеко от Москвы. Вот тебе дивное преимущество жизни в замкадье, которое не приходит в голову риелторам и подумал: «Когда начнётся ядерная война, вам будет гораздо проще спастись, чем жителям каких-нибудь Патриков. Подумайте, как они будут вам завидовать». Какая чушь лезет в голову, спасительная чушь, чтобы не сойти с ума.

В зеркале заднего вида загорелись белые пятна. Нас нагоняли машины. Первым пролетел мимо чёрный «гелик», ослепил дальним светом в зеркала. Сейчас всем на всех плевать, важно только своё: ты сам и те, кто с тобой. Он обогнал резко, рывком, чуть не зацепив бортом переднее крыло. За ним ещё несколько машин, все мощные, для каждой я всё равно что стою. Кто-то, проезжая, посигналил и подхватили остальные. Не беженцы от ядерного взрыва, а свадебный кортеж. Я тоже нажал сигнал. Мне вдруг очень захотелось стать частью этой кавалькады, но даже если я вдавлю газ до пола, мне за ними не угнаться.