Мы прошли изрядно, я насчитал много тысяч шагов, а можа и тьму, пока лихоманка не свалила меня. Не стало хватать воздуху, узрел я тень в дальней штольне-огромную, и очи, горящие диавольским огнем. Услышал, перед тем как пасть слова Сашука-чувашина:

— Он айгура лицезрел. Не жилец.

И путники меня бросили.

Очнулся я без провизии и свечей. Поначалу просто шел, потому как надо было куды-то идти. Потом увидал вдали свет. Поначалу обрадовался, думал вышел на поверх земли, но свет был погибельного блокитного^[1] цвета.

Ход сделался совсем узкий, по нему можно было только ползти. На дне каменья, ветки, сучья, которые доселе не встречались. Вспомнились слова Сашука-чувашина, что штольни имеют тайные ходы, ниже всех остальных, и попасть в них можно только через такие узкие лазы. Еще он говорил, что попасть туда можно, а обратно уже не выбраться, верная погибель.

Но мне терять нечего. Погибель что так, что этак.

* * *

Ход сделался невмочь узким, я уж махнул рукой, думал тут и останусь непогребенный, но продолжат ползти. А что мне оставалось? Блокитный свет сделался ярче, и увидел я, как он отразился впереди от кусков льда, что преградили мне путь. В узком ходе развернуться я не мог, ползти ногами вперед-не выйдет. Со всем отчаянием я ударил по льду-и он раскололся.

Расщелина закончилась небольшой пещерой, стены и пол которой были в каменных сосульках, светящихся мертвенным блокитным цветом. Сверху капала вода-ее можно было пить!

Напившись, я огляделся-и едва сердце не остановилось от страха. В малой нише сидела карла жуткая лицом. Мертвая. Кто это мужик или баба не понять. Руки сложены на груди впалой. Тело малое укутано истлевшей за давностью прошедших веков одеждой, серого цвета плащом.

Лицо карлы было мордой животного, все покрыто волосами, вместо носа птичий клюв. Вспомнил я, что Сашук-чувашин называл таких уродцев уйбеде-тюале, то бишь человек-филин.

Страха не было. Казалось, что карла не мертвая, а спит глубоким спокойным сном. Прошло столько лет, а я все удивляюсь, сколь всего я запомнил про увиденное.

Сашук еще говорил, что люди-филины живут только под землей и хоронят своих в вырубленных в стенах нишах. Еще он говорил, что карлам не любы люди, и они бьют их смертным боем, а потом едят человечину.

Но тут я заметил интересное. За спиной похороненного открывался еще один ход.

* * *

…Клюнул меня в лицо. Чуть глаз не выклевал, доселе шрам остался. Со всей мочи я толкнул человека-филина, готовясь драться не на живот, а на смерть. Но тот остался лежать мертвее мертвого. Стало быть, не он меня клюнул, а злоба его к людям.

Как я и думал, за уйбеде открылся тайный ход. Я знал, что он охранял тайну ужасную, но все одно пошел вперед. Ход был узкий и низкий, в половину роста. Все виделось как днем, ибо стены продолжали светиться блокитным.

Грот делался все уже, пока стены не сошлись совсем. Тут слева я увидел узкую расщелину, из которой вроде струился воздух. Полез туда. Так я попал в залу с гладкими стенами и гладкой кровлей. Сверху струился светло-блокитный свет-будто небо летнее над головой раскрылось. Я пошел далее, желая познать, куды попал.

Воздух был свеж, как снаружи. Пол чистый, без мусора, словно выметенный.

Залу перегораживала стена каменная, когда-то цельная и неприступная, но со временем она раскололась, образуя расщелину, в которую можно было пролезть боком.

Так я оказался в следующей зале, тоже освещенной светло-блокитным светом. Поначалу не разобрав, я сделал шаг-и остолбенел, ибо угодил я в самое Пекло.

В зале по правую и левую руку стояли прозрачные клети не менее сажени в высоту и столь же в ширину. Их было не как не менее, чем пальцев на руках и ногах. Клети были полны ведьминым варевом, в нем извивались и плавали гады и аспиды.

Подобных колдовских отродий не видел ни один христианин на земле. Прав был отец Амвросий, нет человеку места под землей, разве что упокоенному.

Часть клетей была наполнена темной водой, часть светлой. Я понял, что это живая и мертвая вода.

Должно быть, надышался я подземным воздухом, потому что решил набрать живой воды. В здравом уме даже не подумал бы об этом. Выбрал клеть со светлою водой и аспидом малым, похожим на рыбу-змею. Вынув из расщелины камень доломитовый, размахнулся и вдарил.

Пошел звон, что твоя колокольня. Рыба-змея кинулась на клеть-и ужас сковал мои чресла. Выпученные колдовские глаза налились кровью и злобой. Пасть была полна зубов, что и псу не виделись.

— Не надь! — услышал я и узрел пред собой старика в рубище и босого.

— Ты кто? — говорю.

— Лука, — отвечает.

— Живешь тут?

— Тут нельзя долго оставаться. Чуешь, кожу жжет?

На самом деле, как только стены светиться стали, чресла зудели, спасу нет, и глаза напухли.

— Так выведи меня добрый человек, — прошу. — Ты ведь дорогу наверх знаешь?

Он тихонько так засмеялся.

— Дорога она разная, — говорит. — У кого короткая, у кого длинная. Ты сам откуда будешь?

Я, сказавши, что инок из Иоанна-Предтеченского скита, что под крепостью Самарой.

— Далече! — говорит старче.

Я ему:

— Совсем нет. Мы на барке один ден всего и плыли.

— Кому ден, кому век! — усмехнулся старче.

Тут я понял.

— А ты ведь дед колдун! Только какой-добрый или злой? Коли добрый, не погуби душу христианскую, выведи.

Он головой киват:

— Выведу, а дальше сам решай!

— Что решать то? — говорю, а он уже спиной поворотился и удалился.

Я за ним поспешаю и спрашивал, что за аспиды это, на что он только плечами поводил.

— На то тебе никто не скажет! — говорит. — Сами нашли, а заниматься некогда. Да еще ты на мою голову вылез. Побожись, что никому обо мне не скажешь?

Я побожился.

— Врешь, Евстахий! — говорит он. — Сам твой монастырский путеводитель читал.

Язык мой присох к небу. Вспомнил я, что имени своего не называл. Отче строго настрого наказывал, имени своего никому не говорить, чтобы злецы горя не причинили душе.

Ход, по которому мы шли, сделался просторным, более пары саженей в высоту. Под ногами ветки объявились, сосновые шишки. Увидал я дневной свет и прослезился.

— Рано радуешься, — осадил Лука.

Пещера выходила на крутой обрыв. Волги не было. Вместо нее покрытое илом глубокое ущелье, в котором завязли ладьи-большие и малые. По левую руку ущелье перегораживали крепостные стены-высокие, птицам не перелететь.

— Что сие? — спрашиваю.

— Плотина! — ответствует. — А под ней разлом, куда вся вода и ушла.

— Не можа быть! — говорю. — А пошто царь молодой в Москве? Куды смотрел?

— Нету более Москвы! — говорит. — Ладно, пойдем, брат Евстахий. Не там мы вышли. Тебе другая дорога, а тут мы сами расхлебаем.

— Тяжело вам без царя то! — говорю.

Он вздохнул:

— В самую точку замечено!

* * *

Летописец пишет:

«Инок Евстахий вышел на Осьмнадцатый день с другой стороны Поповой горы. Опосля принял добровольную схимну и 40 лет и зим не выходил из кельи монастыря, проводя время в молитвах. Послушник Драган и Сандар-чувашин навсегда сгинули в Ширяевских штольнях. Никто их не видел более нигде и никогда. Ходили слухи, что они все-таки воротились и были насмерть побиты ширяевскими холопами, но подтверждения тому нету. Старец Евстахий оставил много летописей, но писал их почти слепой, так что многия читать совсем невозможно. Их сожгли в монастырском дворе вместе с остальным мусором, ну а что осталось, то осталось».

* * *

Генералу МГБ

Мельнику Александру Егоровичу

От руководителя аналитического отдела

Полковника Стриженого Леонида Ильича

Аналитическая записка.

№ 17/61

86 год Конфликта