Капитуляция.

На обратной дороге засыпало ледяными стрелами дождя, как разведённой молочным туманом гуашью сухою сыростью залило обугленные провода по кайме телебашен. Ливень голубым изумрудом всполоснул асфальтовые раны, спугнул тинейджеров-стигмат, влился в скалистые вены, перепутался с застоявшейся кровью. Расчистился. Уэйн видела, как Ева на переднем около неё пролистывала ленту Инстаграма, – в слепящих градинках на неё смотрели застывшие пастелью пикселей лики незнакомцев, запутанные и

странноцветные. Теребя в руках чей-то футляр для очков с Сейлор Мун, а потом полупрозрачную серафинитовую пепельницу, Миша завёл с ней беседу о недавно перечитанном «Изысканном трупе», оставленном на кафедре физики космоса валяться под партами, по видному в зеркале заднего вида мимо наклеек с Гарри Поттером лицу его пробегали и видоизменялись тени-плавунцы, сбившиеся к периметрам.

Ева была классной: кидала несмешные религиозные анекдоты в общие чаты, таскала с собой таблетки от головной боли и запасную электронную сигарету, которая время от времени пугала всех своей вибрацией из кармана, рассказывала про геологические исследования своего отца, слушала все релизыфакелы Холли Хамберстоун, которые ей кидал Миша («да, пожалуй, она заставляет большую комнату ощущаться чем-то интимным»), вела аккаунты самой популярной девушки города, даже не являясь ею, – но в душе она оставалась скромным ребёнком-агнцем, которого Уэйн встретила в зазеркальях спортцентра: росла, почему-то, не меняясь. Экран, в которой она долго пристально вглядывалась, не моргая, погас – с него спорхнул отблеск бетонного дождливого флёра, она вдумчиво, но безучастно вздохнула после недлительного молчания.

«Я недавно задумалась о том, что такое судьба», – сказала она с неподдельной простотой, так спокойно, Уэйн почти завидовала, мимолётно раздобрившись на улыбку шире всех прежних – её тут же смыло до привычной, ни капли ангельского, ни капли дьявольского тоже, хотя Мишу, казалось, это только позабавило: он вскинул глаза тёмные и влажные, как у подстреленного журавля – но посмотрел вперёд, мимо зеркала. Уэйн вжалась пальцами в руль.

Блёклая пелена рассеивающегося ливня облепила лобовое стекло, её со спины сверканием. На некоторое время уши заложило молчанием и мерным шорохом шин по сизости мокрой трассы, и это отвлекало от раскалывающей черепушку мигрени.

– Не знаю, как точнее объяснить, – начала Ева чуть мрачно после паузы, и брови её сначала схмурились, а потом глупо сломались подле переносицы. – Помните, однажды на физике лектор, между прочим, последователь идей Дойча, сказал, что время материально и имеет вид, типа, трёхмерного снимка вселенной? Следовательно, можно предположить, что придя к конечной точке осознания своего существования, то бишь смерти, наше сознание обнуляется, скажем так, и отматывается назад по уже прописанному сценарию, таким образом повторяя цикл жизни заново. Дежавю. Но самое главное. Иными словами. Смерти нет. Ни смерти, ни чего-то вроде судьбы в узком понимании этого явления. Есть только бесконечность, состоящая из одного и того же. Думаю, это и можно назвать своего рода судьбой. Как вы считаете?

Мерещилось, в ту секунду в и без того насыщенном влагою воздухе что-то разорвалось и пролилось, хотя Ева теперь выглядела однообразно-одинаковой для пространства, не поменялась толком ни её размеренная интонация, за исключением чуть более тёплых ноток ударением в паре слов, ни взгляд, который над россыпью веснушек так и оставался задумчивым и под кособокою тенью голубовато-пшеничной от капельного света чёлки – непонятным; Уэйн очень хотелось видеть могильно-чёрные глаза её в секунды, когда та произносила словосочетание «смерти нет», но она видел только этот точёный пронзительный край. Да, она часто слышала подобные заявления в стенах университета из уст преподавателей и даже вне. И да, была уже готов выдать что-нибудь вроде «ты совершенно права», или «ты абсолютно не права», или «такие, как ты, ничего не знают о смерти», – заботливо вылепленные осторожностью и притворным равнодушием в её голове из выцветшего млечного пластилина, заблудившегося в позвонках, вышитые ярко-красной нитью переливания на плотной ткани, собранные из деталей пакета донорской крови, но…

Она только обнаружила себя вдогонку – нерассчитанные скорости, траектории, азимуты, гиперпространство; галактическое столкновение на самых кончиках ресниц, которого она так боялась, всё же произошло, и Миша в отражении наставил на неё зрачки. Взгляд забирался в костный, а затем и в головной мозг, – в атласном полусумраке мерцали, как перегоревшие пульсары, его рубиновыми линзами подогретые, намокшие райки-дыры: если бы Уэйн не знала достаточно хорошо, могла бы предположить, что видела в них – вскипячённый – страх.

– «По-моему, просто невозможно всегда точно знать, что хорошо и что дурно, что нравственно и что безнравственно», – проговорила Ева уверенно, одёрнула кофту, из-за чего волны на ней пошли ураганом, и совсем не сконфузилась, когда тотчас пояснила: – Эттен, декабрь, тысяча восемьсот восемьдесят первый год.

Было свежо и морозно, облака с овчинку. Они уже подъезжали к общежитию, она надавила на педаль тормоза, – от резкого замедления Мишу чуть бросило вперёд, и, оглянувшись, он как будто бы с облегчением заулыбался.

– А знаешь, это интересная тема, – тон был мягким и почти бессмысленным, и Уэйн мечтала, чтобы взгляд у него хоть однажды оказался таким же заместо сольфериново-полярных сугробов в глазницах с песчаной отмели. – Надо будет обязательно собраться ещё раз, попить колы и поболтать о чём-нибудь типа тригонометрии или термодинамического парадокса.

Как только Уэйн остановила автомобиль, Миша, окатив её в отражении разрядами предварительно скептичного взгляда, щурящимися в лунные серпы симметричными сколами, оскалом улыбки, наскоро попрощался и выскочил прямо под дождь – оставил их с Евой вдвоём сидеть в накатившей зыбкой тишине, прерываемой лишь стуком щёток стеклоочистителя перед лицами. Едва-едва перезванивались то ли бряцанья брызг по парапету, формируя песню, то ли далёкие-близкие сентябрьские звёзды.

– О, – мимоходом заметила Ева, – там моя соседка. Тоже только возвращается. И без зонтика.

– Надо же, – Уэйн не удивилась. – Как тесен мир.

– Это точно.

– Ага.

Снова посидели в молчании. Ева пропустила распушённую чёлку сквозь пальцы, оголила просыпь не менее непропорциональных родинок под клоками, под тускло-белёсым пробивным солнцем ярко вспыхивал её бронзовый кликер в проколотом дейсе, и, на мгновение покосившись куда-то в область чужих локтей, она прошептала:

– Спасибо.

Уэйн кивнула, выдавила улыбку-рокировку, не в силах противостоять напору чужой яркости, но Ева подскочила и вдобавок одарила её золотистосверкающим взглядом – поспешила уточнить:

– За то, что вообще мучаешься со всем этим и всеми нами, безрассудниками, – и как-то сразу схватилась за ручку двери. – Ну, я помчала.

– Ева.

Через успевшую приоткрыться дверь их ударило океанически-городской свежестью.

– Да?

– Ты не заметила, что Миша… – выдавила Уэйн, не глядя в её сторону, но всё равно было физически ощутимо, как ответная улыбка у Евы затемнилась. – Он в последнее время… м-м, очень…

– Очень в экзистенциальном кризисе первой четверти жизни?

– Я хотела сказать «подавленный», но это тоже подойдёт, хотя, справедливости ради, ему ещё нет двадцати пяти.

– Да. В смысле, заметила. По-моему, с наступлением осени его хандра только увеличивается, так сказать, в габаритах. Он свою четверть жизни проживает ежегодно. В конце концов, он – это что-то экспериментальное, – хихикнула, намекая на выдуманную систему. – А скоро ещё и Дельгадо приедет, ты слышала? Не знаю, должна ли я быть рада или насторожена… Не представляю, что будет, – только и бросила она вслед, размяв руки, брызнув бликами синевы и теплотою – и, позволив хрусталю вод украсть смех, засмеялась. – Надеюсь, катаклизмов и катастроф не случится и на нас не сойдёт лавина с Маунт Болди. До встречи!