КАФКА. Прошу извинить. Есть кто-нибудь наверху? Эй? (Три громких стука в дверь, шум обрывается. Тишина нарушается только тиканьем часов). Кто это?

(Дверь открывается, входит ХОЗЯЙКА ПАНСИОНА, с фонарем, свет от которого полосой ложится на пол).

ХОЗЯЙКА. Что за шум вы тут устраиваете? Всякий раз, когда я начинаю выливать ночные горшки, создается ощущение, что здесь, наверху, кто-то насилует ласок.

КАФКА. Здесь только я, и ласок не насилую. Этот шум идет с чердака. Такое ощущение, будто кто-то катает взад-вперед тяжелый шар.

ХОЗЯЙКА. Нет никого на чердаке. И шаров в моем доме нет с тех пор, как умер мой муж.

КАФКА. Но я слышу этот шум каждую ночь.

ХОЗЯЙКА. Может, это сон?

КАФКА. Не думаю я, что это сон.

ХОЗЯЙКА. С чего такая уверенность? Иногда вы спите, не зная об этом. А может, выпили слишком много шнапса.

КАФКА. Я не пил шнапса.

ХОЗЯЙКА. Может, следовало. Императрица России принимала ванны из шнапса вместе со своим конем и дожила до четырехсот лет.

КАФКА. Может, на чердаке ее конь.

ХОЗЯЙКА. Я бы не поселила коня на чердаке. А если бы ему позвонили по телефону? Ему пришлось бы спускаться вниз по лестнице, а потом подниматься наверх. Я не могу допустить, чтобы на моих постояльцев обрушивался весь этот шум. Плюс, лошадиный навоз. Тут за кошкой не успеваешь убирать.

КАФКА. Ребенком я думал, что Бог живет на чердаке нашего дома.

ХОЗЯЙКА. Не думаю я, что это Бог. В этой части города делать ему нечего. Разве что его брат-близнец, который с рогами. В свое время там жила девушка. Она ела только швейцарский сыр. Говорила, что лучшая его часть – дырки. У нее был младенец, который постоянно плакал, и трещина в голове, через которую внутрь пробралась толика темного мира. Но она давно умерла. Так что, скорее всего, это не она. Что вы делаете здесь, наверху, глубокой ночью? Не думаю я, что вы здесь спите. Что вы делаете в этой комнате? Что-то непристойное?

КАФКА. Я прихожу сюда, чтобы писать.

ХОЗЯЙКА. Писать что?

КАФКА. Не знаю.

ХОЗЯЙКА. Вы не знаете, что пишите?

КАФКА. Обычно, нет.

ХОЗЯЙКА. Почему вы сняли комнату, чтобы писать, если не знаете, что пишите? Это какая-то бессмыслица?

КАФКА. Дома слишком много шума. Мамины канарейки постоянно поют, и люди бегают взад-вперед, перебираются через мою кровать, чтобы попасть в другие спальни. Но теперь, с этими звуками наверху, я не могу сосредоточиться и здесь. Поначалу я думал, это мыши, но для мышей шум слишком громкий, хотя иногда, слушая, как кто-то поет в опере, у меня возникает ощущение, что звуки эти издает мышь.

ХОЗЯЙКА. Мыши оперные арии не поют. Популярные песенки, возможно. (Слышится козье блеяние). Мне нужно спуститься и подоить козу. А вы, пожалуйста, так не шумите. Я не говорю вам, что делать, но от чердака держитесь подальше, а если я вновь услышу жалобы, будто конь катает там большие шары, обращусь в полицию, чтобы вас арестовали. Мышь, поющая оперные арии. Этот город – фрагмент чьего-то воображения.

(Уходит).

КАФКА. На самом деле, поскольку писательство для меня – форма молитвы, можно сказать, что я прихожу сюда молиться. Но все является мне обрывками. Возможно, в незаконченном, фрагментарном, больше правды, не одна концовка, как в доведенном до ума, завершенном. Наши жизни такие же: фрагментарные, неполные, странные. Как мыши, поющие оперные арии.

(Пишет и слышит, как под меркнущий свет ПЕВЧАЯ МЫШЬ поет «О мио бамбино каро», высоким, писклявым голосом, но с чувством).

(ДОРА и МАКС. 1924 г. Столик в кафе).

МАКС. Вот я и обхожу всех, кого он знал, пытаясь собрать как можно больше написанного им, в надежде опубликовать собрание сочинений, и я знаю, что время от времени он оставлял рукописи женщинам, с которыми был… близок. Вам он что-то оставлял? Ну хоть что-то? Хотя бы одну или две странички?

ДОРА. Кое-что оставил, ближе к концу, когда уже знал, что умирает. Думаю, примерно двадцать блокнотов.

МАКС. Двадцать блокнотов? Двадцать блокнотов! Господи. Это невероятно. Обычно тут и нам находятся считанные страницы. Но двадцать блокнотов! Это абсолютное сокровище. Где они? Я должен увидеть их как можно быстрее. Сейчас удобно? Я не хочу вас торопить, но что если с ними что-то случиться до того, как вы сможете их мне показать? Обещаю, я буду с ними предельно осторожен. Я лишь хочу скопировать их, чтобы сохранить все, написанное им до того, как оно исчезнет навсегда. Блокноты, письма, журналы, черновые наброски, отрывки, для меня каждый клочок бумаги представляет собой безмерную ценность. Но двадцать блокнотов!

ДОРА. Он велел мне сжечь их.

МАКС. Но он шутил, естественно.

ДОРА. Не показалось мне, что он шутил. Он сжег некоторые свои рукописи в Берлине, чтобы согреться.

МАКС. Но вы не сожгли двадцать блокнотов Кафки? Господи, скажите мне, что вы этого не сделали.

ДОРА. Как я понимаю, вы тоже получили указание сжечь все, что у вас было. Но, похоже, этого не сделали.

МАКС. Разумеется, не сделал. С чего у меня могло возникнуть желание поступать так глупо?

ДОРА. Потому что он попросил вас об этом. И потому что он этого хотел.

МАКС. Он хотел не этого. Откуда вам знать, чего он хотел?

ДОРА. Потому что он сам сказал мне. Дора, сказал он, когда я умру, я хочу, чтобы ты сожгла эти блокноты.

МАКС. Если он что-то однажды вам и сказал, в бредовом состоянии, это не означает, что он действительно этого хотел.

ДОРА. То есть вы думаете, что лучше Кафки знаете, чего он хотел?

МАКС. Я точно знаю лучше, чем вы. Он был моим ближайшим другом.

ДОРА. И где вы были, когда он умирал? Именно я ухаживала за ним. Не вы. Именно я обнимала его, когда он перестал дышать. Не вы. Я была рядом с ним. Вы – нет.

МАКС. Я очень ценю любовь и заботу, которые вы ему дарили, особенно в конце. Я знаю, как много это для него значило. Но к тому времени он уже не знал, что говорит. Он был сам не свой.

ДОРА. Он всегда был самим собой. Не было ни мгновения, когда он был кем-то еще. Я не знаю точно, каким он был, но я любила его и была с ним до самого конца. Вы не имеете права судить о моем поведении.

МАКС. Я и не сужу. Только задаюсь вопросом, а что за друг сжигает работу человека после его смерти?

ДОРА. А какой друг вы, игнорируя его указания?

МАКС. Его лучший друг. Я знал Кафку, как никто, он прекрасно понимал, что не собираюсь я ничего сжигать, и, тем не менее сделал меня исполнителем его завещания. И о чем это вам говорит?

ДОРА. Это говорит мне о его уверенности в том, что, уважая его желания, вы сделаете то, о чем он вас просил. А вы предали его доверие.

МАКС. Он доверял мне в том, что я его предам. Мы говорим о Кафке. Предать его – это единственный способ не предавать.

ДОРА. Вы обманываете себя.

МАКС. Я только пытаюсь спасти то, что осталось от него. А вы совершили ужасное, за что история пригвоздит вас к позорному столбу.

ДОРА. Это вы совершили ужасное. Нарушили его последнюю волю ради своих эгоистичных целей.

МАКС. Мы говорим о творческом наследии гения. Вся история литературы двадцатого столетия…

ДОРА. Да плевать мне на литературу двадцатого столетия. Меня заботило только одно – поддержать его жизнь.

МАКС. Он и будет жить в сохраненных нами рукописях.

ДОРА. В рукописях он жить не будет. Он ушел и никогда не вернется, а я любила его самого, а не написанное им.

МАКС. Он и есть то, что он написал. Это все, что от него осталось. Как попытка сохранить произведения гения для грядущих поколений может быть более эгоистичным, чем их сожжение?

ДОРА. Все, что вы стараетесь сделать, это не для него. Это для вас. Вы, вероятно, счастливы, что он умер. Теперь вы полностью его контролируете.

МАКС. Какую мерзость вы сейчас сказали.

ДОРА. Многие мерзости – правда.