– «В Тридевятом царстве, в Тридевятом государстве за синими морями да за белыми горами в городе Златом, стоящим под зеленым холмом, жил-был князь Владимир Могучий, разводящий руками тучи. И случилось в царстве его беда – загадочно умерла Баба Яга сразу после прихода Всадника Ночи, чему соответствует время – полночь. В Избушке на курьих ножках было найдено тело. Воевода Камень взялся за расследование этого странного дела».

Иван, сын достопочтенного боярина Василия Богдановича, прервал чтение вслух берестяной газеты «Вестник Гамаюн» и удивленно посмотрел на отца, который задумчиво просматривал еженедельник «Сирин», в котором публиковали исключительно криминальные новости Тридевятого царства, которые сообщали о том же, но более лаконично:

– «В полночь сего месяца и дня в Избушке на курьих ножках умерла Баба Яга. Причиной смерти не установлена. Расследование дела приостановлено», – вслух подытожил Василий Богданович и поместил еженедельник в резную деревянную тубу, которую служка по имени Прошка тут же спрятал в ларец для важной корреспонденции.

– Да уж! Лихие дела творятся в Тридевятом царстве. Никогда такого не было и вот опять! Умерла, значит, Баба Яга. Плохо дело, – нахмурился Василий Богданович и задумчиво погладил окладистую бороду. – В Боярской Думе только об этом разговоры и будут, но пора и честь знать. За мной уже и голубя почтового прислали.

С этими словами многоуважаемый боярин Василий Богданович с трудом поднялся из-за массивного деревянного стола, уставленного диковинными яствами, привезенными из заморских стран торговыми суднами, налогообложением которых с таким усердием он и занимался, и хлопнул себя по торчащему, словно поплавок на воде, пузу.

– А ты, Иван, не суй нос в это дело. Под грифом «секретно» оно, – еще сильнее нахмурился Василий Богданович, прочитав записку, прикрепленную к лапке почтовой птицы, – иначе князь тебя на кол посадит.

– Батюшка! Так ведь страсть как любопытно! Бабе Яге всего триста годков стукнуло. Молодая она еще, чтобы от старости помирать. Не иначе, как убили ее. Да только кто посмел бы? – вскочил со стула Иван, взмахнув руками, из-за чего чуть не опрокинул на пол расписной чайный сервиз вместе с самоваром, украшенным связкой баранок и гроздью засушенной калины.

– Не дурак ты вроде у меня, а на этих расследованиях помешанный, словно юродивый какой. Не лезь в это дело – политическое оно, раз за дело взялся воевода Камень, – пуще прежнего нахмурился Василий Богданович. – Прошка! Коней готовь! В Думу едем. И пряников захвати детишкам по дороге раздать.

Прошка, толковый и сообразительный паренек с копной торчащих рыжих волос, молча поклонился и юркнул в боковой покой для слуг, откуда по деревянной скрипучей лестнице можно было спуститься в конюшню, расположенную на первом этаже расписного и резного деревянного терема боярина Василия Богдановича, на третьем этаже которого он каждое утро пил чай вместе с единственным сыном своим Иваном Бестолковичем – так он его в сердцах прозвал.

– А ты, Иван, лучше бы дело наше нелегкой боярское освоил, ношу отца родного уменьшил. Стар я уже для заседаний в Думе. На покой мне пора, – с расстановкой произнес Василий Богданович, расправляя длинные рукава своего синего кафтана, в которых мог спрятать пуд соли и несколько метровых лососей, чем иногда и занимался во время осмотра заморской контрабанды.

Иван, боярский сын, звонко рассмеялся, поправил кудрявый локон, выпавший из-под расшитой бисером красной бархатной шапочки, отороченной мехом, и топнул красным сапожком с загнутым носом.

– Нет уж, батюшка! Не люба мне твоя служба-дружба! Я хочу воеводой стать! Да только ты меня воевать не пускаешь, – подмигнул отцу Иван Васильевич и широко улыбнулся, предвкушая ставшей обычной ругань отца, который послушно вспылил:

– Да ты слабый, словно девица какая! Ничего тяжелее пера писчего в руках, отродясь, не держал! Ты хоть меч в глаза видел? Сорок пудов он весит, не меньше. А доспех кольчужный носил? Убьет тебя эта служба, да не на поле боя, а прямо на самом том месте, где ты оружие в руку свою холеную возьмешь. И славный наш род на таком супостате слабосильном, как ты, прервется…

Многое хотел еще сказать сыну Василий Богданович, но сильно торопился на срочное заседание Боярской Думы, даже короб с пряниками на столе забыл, да и Прошка куда-то запропастился, чтобы напомнить.

Иван тоскливым взглядом окинул деревянный покой, украшенный диковинными птицами и резной мебелью, остановив взгляд на окошке со слюдяными разноцветными стеклами, за которыми вздымался Дремучий лес, в котором за высокими холмами и за глубокими рвами жила Баба Яга в Избушке на курьих ножках.

Вспомнил также Иван, что слово себе дал любой ценой увидеть кумира своего – воеводу Камня, и автограф на кедровой плашке попросить, чтобы носить на груди, как оберег.

Бросился вон из терема боярский сын, накинул плащ, подбитый мехом песцовым, оседлал буланого коня и помчался навстречу приключениям, минуя храм златокупольный, площадь для собраний и рынок, на котором девицы и кумушки толпились возле лотка краснодеревщика, которого он обрызгал с головы до ног грязью вместе с хлопотливыми покупательницами, которые наперебой стали кричать ему вслед, что он «дурак всамделишный, а не боярский сын вовсе».

***

Долго ли, коротко ли скакал на буланом коне Иван Васильевич, пока не очутился на узкой тропинке, окруженный стенами темного леса, поросшего соснами да ельником, пока не встретил двоих молодцев, стерегущих проход к поляне, на которой стояла Избушка на курьих ножках.

Узнал тех двоих Иван, боярский сын.

Первого звали Горой, а второго Сумой, в миру известные как Федор Владимирович и Никита Святославович. Были они высокие и рослые, не объехать, не пройти мимо них, да к тому же глазастые, как совы, и сильные, как медведи.

– Эгегей! Кто к нам пожаловал, – пробасил Сума, опершись на древко тяжелого копья, – это же снова к нам боярский сын пожаловал. Нехай, снова к нам в войско проситься будешь?

– Да какой уж там, Никита Святославович, – откликнулся с лошади Иван, – батюшка приказал воеводе Камню меня на версту к казарме не подпускать, да тот послушно его наказ и выполняет.

Иван Васильевич, тряхнув золотыми кудрями, озорно улыбнулся и подмигнул Горе, который неподвижно стоял в полном воинском облачении, будто и не человек вовсе, а истукан железный какой.

– Напрасно красноречие свое тратишь, боярский сын, – усмехнулся Сума, переминаясь с ноги на ногу, – приказано нам, никого не пропускать и никого с поляны этой проклятущей не выпускать. Хоть живого, хоть мертвого. Стоять день и ночь, не смыкая очей и не спуская взгляда с дороги. Да только какая душа живая такое поручение выполнит? Только Федору оно под силу. Не зря ж его Горой-то кличут, а мы люди живые, не каменистые. Ноги у нас ломят, да в пояснице щемит. Кваса охота да пирога с мясом. Сечешь, боярский сын, в чем печаль моя?

Хоть отец в сердцах и называл Ивана дураком, но тот таковым совсем не был, поэтому с улыбкой достал из-за пазухи кожаный мех с медовухой и отрез пирога вишневого, завернутый в белый платок, расшитый диковинными птицами.

Сума с важным видом принял подношение от Ивана, как древнее божество, идол которого до сих пор стоит в чаще Дремучего леса. Был у боярского сына такой же прикуп и для Горы, но тот, не шелохнувшись и даже не моргнув ни разу, ответил громовым голосом:

– Не положено.

Более к нему Иван не приставал, ведь ни Гору, ни лихо лучше было не тревожить, пока оно тихо.

– Что ты забыл на поляне этой проклятущей, боярский сын? Или избы куриной никогда не видал? Неужто ни разу к Яге за колдовством не шастал? – поинтересовался у Ивана Сума, уплетая за обе щеки пирог, который тут же запивал медовухой, которая бесстыдно текла по его густым, пшеничного цвета, усам, и как на грех, в рот попадала.