© М. Г. Талалай, М. А. Бирюкова, составление, научная редакция, 2024

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024

…В жизни каждого человека, как в зеркале, отражаются промыслительные пути Божии, и в этом может убедиться каждый, кто рассмотрит свою жизнь с этой точки зрения. Всё случайное и непонятное, всё то, что является часто результатом непродуманных действий и поспешных решений, все так называемые удачи и неудачи в жизни, радости и печали, всё это, рассматриваемое в связи с конечными итогами жизни, являет удивительную и стройную цепь причин и следствий, свидетельствующую о Том, Кто управляет судьбами мира и человека, подчиняя их Своим непреложным законам.

Рассматриваемая с этой точки зрения, жизнь каждого человека явилась бы поучительным свидетельством тех откровений Божьих, какие никогда не прекращались, тех неустанных забот, предупреждений, предостережений и безмерных милостей, какие постоянно изливались Господом на грешных людей и какие бы обогатили человечество новыми запасами потустороннего знания, если бы люди были более внимательны к окружающему, менее горды и не отрицали бы того, чего, по уровню своего духовного развития, не понимают…

Бари, 1921 г.[1]

На родине Преподобного Сергия[2]

Кто не знает знаменитой картины М. Нестерова – видение отрока Варфоломея?

Эта картина изображает тот момент детства преподобного Сергия Радонежского, когда он, в ответ на свою мольбу даровать ему разумение грамоты, увидел пред собою старца в иноческом одеянии, давшего ему частицу просфоры, вкусив которую отрок почувствовал себя одаренным чудными дарами благодати Божией и небесным разумением.

Чем-то удивительно чистым, прозрачным, святым веет от этой замечательной картины. Это даже не картина в обыденном значении этого слова, а откровение истины, пред которым склоняется смущенная мысль, подавленная сознанием своего падения и греха. С внешней стороны картина ничем не поражает и, если бы ее писал не Нестеров, то могла бы остаться даже незамеченною. Но ее мысль необъятна по содержанию, и эта мысль передана гениально. Отражение этой мысли очевидно до мелочей, и, если не всякий поймет картину, то всякий почувствует всю силу ее необыкновенной красоты и правдивости.

Тяжело давалась отроку Варфоломею грамота.

Насмешки товарищей и сверстников, плохо скрываемое огорчение родителей, личное горе, тем более глубокое, что никому не видное – всё это угнетало ребенка. Никто не видел его скрытых слез, когда, утратив всякую надежду сравняться в успехах с товарищами, Варфоломей прятался от них и не знал, куда идти и где искать себе места. Никто не догадывался о тех страданиях детской души его, когда, глядя на скорби родителей, он чувствовал себя причиною этих скорбей и не знал, как их прекратить и что делать, чтобы они не повторялись больше. И его детская мысль разрывалась, страдала, искала ответов на эти вопросы, и только молитва к Богу успокаивала и радовала его. Но молитва для него не была только средством успокоения, а была живым действующим средством общения с Богом. Мудрые родители с раннего детства приучили его так смотреть на молитву, и потому отрок никогда не чувствовал себя одиноким, как бы болезненны ни были его душевные переживания.

Сколько мудрости в таком наставлении!

Наша молитва часто мертва, бездейственна. Но не потому ли, что для нас она лишь последнее средство успокоения нервов, к коему мы прибегаем, после того как исчерпали все предыдущие средства и ни одно не помогло. Повторяя без участия внимания и сознания заученные слова молитв на разные случаи, мы даже не догадываемся о том, что эти слова выражали некогда конкретные желания и просьбы составителей этих молитв к Богу; мы далеки от мысли выражать Богу свои желания, высказывать Ему свои ощущения, делиться с Ним своим горем, или просить помощи и сил, чтобы перенести его без ропота, словом, поступать так, как поступают все, кто видит в Боге не отвлеченную идею, а наиболее к себе близкого и любящего друга…

Упав на колени, отрок стал молиться.

Казалось, всё вокруг него молилось вместе с ним. Покрытые росой качались колокольчики на тоненьких стеблях, играло солнце, славя Бога, березки, нежные и стройные, смиренно трепетали…

«Причти меня к избранному Твоему стаду и избавь от всякого греха; пусть не прельщаюсь я удовольствиями мира сего, а будешь моим одним помыслом Ты, Господи», – молился отрок. Он кончил молитву… Его губы уже перестали шептать слова любви и веры его к Богу и, устремив пристальный взор вперед, глазами полными слез, отрок смотрел… Пред ним стоял глубокий старец в одежде схимника. Видение не смутило ребенка. Его горячая, полная детской веры молитва подготовила его к встрече с небожителем… И бедное дитя поведало ему свое детское горе. Старец, ниспосланный Богом, исполнил просьбу Варфоломея, ставшего впоследствии величайшим из русских людей, преподобным Сергием, радонежским Чудотворцем.

Эта встреча небесного старца с неземным отроком и изображена на картине.

Сколько раз, глядя на эту картину, я испытывал гнетущее чувство невыразимой скорби от сознания того, насколько далеко мы ушли от той чистоты и правды Божией, какая, в образе отрока Варфоломея, влечет нас к себе и заставляет нас идти к ней, даже против нашей воли. В этот момент забывается и рисунок картины и то, что такое видение действительно было 600 лет тому назад, близ г. Ростова Великого, Ярославской губернии, на берегу небольшой реки Ишни, забывается, словом, всё внешнее выражение идеи картины, и в лице дивного отрока Варфоломея предстает пред нами, во всей своей красе, всё величие чистоты образа Божия, нами отвергнутого, заброшенного и поруганного.

И тогда становится так больно на душе…

Но, отвергнув небесную чистоту, мы не могли убить в себе влечения к ней, мы ушли от правды Божией, но забыли, что она бессмертна…

Вот почему всякая случайная встреча с нею, всякое напоминание о ней обвиняет нас в измене Богу, бередит никогда не заживающие раны от укоров совести, обнаруживает всю нашу грязь греховную и достойную всякого презрения слабость и вялость в борьбе с грехами плоти.

Все эти мысли оживают при взгляде на картину М. Нестерова, охватывают всецело, заставляют испытывать во всей силе глубокую нашу виновность пред Богом за измену Его Святыне.

Это – свет, озаривший нашу собственную тьму. И в этом причина того, что эта замечательная картина производит в первый момент подавляющее, гнетущее впечатление. Но и обличая и укоряя, она, подобно всякому великому произведению искусства, возрождает, дает ту надежду на возможность омовения и исцеления, какая рождает неудержимое желание быть на этом месте, поклониться святыне, и какая сокрыта в глубине идеи всякого паломничества и так присуща душе русского православного христианина, всегда недовольной собою и требовательной, всегда ищущей и тревожной…

И этот дуб, подле которого стоял старец, и эти стройные, изящные березки, приветливые и застенчивые, и эта, виднеющаяся в перспективе, деревянная церковь, с круглыми куполами и высокими крестами, на узеньких вытянутых горлышках, – всё это манило меня, неудержимо влекло к себе…

Конечно, я не думал о возможности когда-либо быть на этом месте, ставшем родиною Преподобного Сергия, до такой степени всё складывалось так, что не допускало совсем этих мыслей. И еще меньше я мог ожидать, что невозможное станет возможным и что не пройдет и месяца, как я буду стоять у ворот Троицко-Варницкой обители, полный безнадежно скорбных мыслей…

Там, где некогда ангел Божий в образе схимника явился отроку Варфоломею, там уже 500 лет стоит Троицко-Варницкий монастырь, основанный чрез 100 лет после рождения Преподобного Сергия. Беспримерно печальна история этой скромной обители. Беззащитная, она часто делалась достоянием разбойников, расхищавших ее скудные достатки; терпела от пожаров, переходила из рук в руки, обращаясь то в девичий монастырь, то в мужской. Ниспосылаемые по неисповедимым путям промысла Божия эти испытания имели и свою внешнюю видимую причину – средства монастыря были всегда до крайности скудны, труды для добывания пропитания часто непосильны; оставалась лишь надежда на внешнюю помощь, но эта надежда не всегда оправдывалась.