Была особая минута, о которой поведать письменно Скрябин не то чтобы «не хотел» — просто не мог, настолько невыразимо было пережитое. Вряд ли что-либо подобное он мог бы переживать по отношению к отцу. И не только потому, что отец редко будет видеть сына…

Похоронив жену в Арко, Николай Александрович вернется в Москву и восстановится на юридическом факультете университета. Несколько месяцев проведет под одной крышей со своим сыном. Но в марте 1874 года — он уже в Петербурге среди воспитанников факультета Восточных языков при Азиатском департаменте Министерства иностранных дел. Здесь Скрябин-старший выкажет редкие способности, энергию, ум, окончит учебу в три года и почти исчезнет из России, появляясь на родине лишь наездами. Будет служить в российских дипломатических представительствах: сначала в Константинополе, затем — в Салониках, Битоли, Янине, Адрианополе, Харпуте. Второй его женой станет итальянская подданная, Ольга Ильинична Фернандец. От нее у Николая Александровича будет еще пятеро детей: четыре сына и дочь. Никто из них особенной музыкальной одаренности не проявит. Свою дипломатическую карьеру отец Скрябина закончит генеральным консулом в Эрзеруме. Летом 1909-го по болезни выйдет в отставку и поселится в Швейцарии, в Лозанне, где будет жить до конца своих дней. С первым своим сыном-композитором будет видеться не часто. Дружеское расположение отца и сына друг к другу возникнет позже. Тогда, в трудные минуты жизни Александра Скрябина, семья отца не будет безразлична к его судьбе…

* * *

Портреты родителей. Они способны многое рассказать без биографий, «сами по себе». Отец — волевой, целеустремленный, немного франтоватый, но «жесткий» в поведении. Мать — мягкая, отзывчивая, с ранимой душою, готовая жертвовать собой и — привлекающая сердца. Часто люди, глядя на такие лица, испытывают странное желание: пожалеть, приласкать.

Снова и снова возвращаясь к родителям Скрябина, все отчетливее видишь: способности, перешедшие к композитору от отца, — более «внешние», хотя и блестящие. Умение быстро усваивать новое, легко учиться. Редкое волевое начало. Тетка, Любовь Александровна Скрябина, вспомнит о своем брате: «блестящая память», «прекрасный лингвист», а кроме того — «энергичный, несколько деспотический человек». Александр Николаевич Скрябин, когда будет с увлечением писать стихи, будет далек от каких-либо лингвистических изысков. Но он будет изумительно чувствовать иной язык — язык музыки. Вряд ли его можно было бы назвать человеком «деспотичным». Слово кажется тем более неуместным, что Саша Скрябин был весьма хрупкого телосложения: до того худенький, нервный, что души в нем не чаявшая тетя, беспокоясь о его здоровье, будет советоваться с врачом. Но в творчестве он именно таков: «энергичный» и «деспотический», способный навязать свою волю слушателю. Разумеется, не каждому, — слишком сложны бывают его произведения. Но зато если его музыка входит в сознание, в душу человека — она входит навсегда.

И все-таки от матери он унаследовал не только черты характера, остроту душевных переживаний, умение ощущать мельчайшие оттенки звуков и чувств, умение воплощать в этих звуках свои мысли, свои надежды. От нее пришло к нему и что-то глубинное.

«Помню Шуриньку в возрасте одного года, — пишет тетя, Любовь Александровна. — Личико его было необыкновенное. Он не был красив, но взгляд и улыбка его были так приветливы и ласковы, что никто не мог пройти мимо, не приласкав этого обаятельного ребенка».

Его любят все: и дядья, и кормилица (она навещала даже юношу Скрябина, «любила его больше своего сына»), и даже люди от природы угрюмые и недобрые.

«Еще до рождения А. Н., — рассказывает Любовь Александровна, — у одного брата, жившего с нами, был кучер Григорий (он жил у нас до турецкой войны, на которую ушел вместе с братом). Как кучер он был очень хороший, исправный, но как человек — ужасно сердитый и грубый. Его боялась вся прислуга. Иногда, перед тем как подать лошадей брату, он сажал няню с Шуринькой и катал их. Когда Григорий приходил за чем-нибудь к нам в кухню, то первым делом просил привести ему Сашеньку (так он его называл). Он бережно брал его на руки, при этом всегда давал ему яблоко или конфетку, и было трогательно смотреть, как этот злой и грубый человек проявлял такую нежность к Саше. Раз я его спросила:

— Григорий, за что вы так любите Сашеньку?

Он мне ответил:

— Да я и сам не знаю, какой-то он чудной, что его нельзя не любить. Да и на музыке очень хорошо играет.

Летом он делал Саше из тростника разные дудочки и был доволен, когда Сашенька ему на них играл».

Мать Скрябина не была красавицей, но по разрозненным свидетельствам и по редким портретам (в том числе — сделанным ее братом, Николаем Петровичем Щетининым) можно уловить впечатление, которое она производила: от ее облика исходило что-то светлое, теплое. Но и об особом обаянии, «лучистости» Скрябина будут вспоминать самые разные мемуаристы, постоянно удивляясь несоответствием его отзывчивости, какой-то детской ласковости — тому резкому индивидуализму, к которому он часто склонялся в своих теориях.

Впрочем, и заметный «эгоцентризм» у взрослого Скрябина легко объясняется его сиротством и «женским воспитанием».

* * *

До трех лет его опекает бабушка, Елизавета Ивановна. После — тетя Люба, сестра отца. Она не только просит у родных разрешения сделаться воспитателем «Шуриньки», — всякий раз, когда судьба посылала ей возможного жениха, она отказывалась от личной жизни ради племянника. Много внимания маленькому Саше уделяет и его «вторая бабушка», его крестная, Мария Ивановна Подчерткова, сестра Елизаветы Ивановны.

Сказать, что все женщины — бабушки и тетя — души в нем не чаяли, будет мало. Саша, как-никак, — из семьи потомственных военных: его дед, Александр Иванович Скрябин, вышел в отставку полковником, его бабушка, Елизавета Ивановна Скрябина, была дочерью капитан-лейтенанта флота Ивана Васильевича Подчерткова. Но воспитание «Шуриньки» проходит вне всякой дисциплины. Кажется даже, что нормы поведения он вырабатывал себе сам. Как писал первый биограф Скрябина Ю. Д. Энгель, многие сведения о жизни композитора собиравший «по горячим следам», любовь Сашиных наставников объяснялась не только родственными чувствами. «Это был ребенок, невольно привлекавший симпатии всех, кто с ним сталкивался: мягкий и в то же время настойчивый, ласковый и любивший ласку, быстро все схватывавший, нервно восприимчивый. Отказать ему в чем-нибудь было трудно. И бабушка с тетей не отказывали. Они были в восхищении от всех его затей и старались исполнять все его желания. Мальчик с детства привык видеть, что все, что он делает, находят хорошим и что он — центр интересов окружающих».

Как это часто бывает с сиротами, любовь домашних к ним не знает границ, жалость от мысли: «У него нет матери» — превращается в неизбывное желание хоть как-то возместить материнскую любовь. Ребенка безудержно балуют, над ним трясутся. И вот, читая воспоминания о взрослом человеке, Александре Николаевиче Скрябине, мы встречаемся с изумлением мемуаристов, которые когда-либо столкнулись с его мнительностью, боязнью «какой-нибудь заразы». Не оживал ли во взрослом Скрябине детский страх, смутное воспоминание, как тетя или бабушка старательно «спасают» и «прячут» его от возможных болезней? Или другие свидетельства: Скрябин слишком много времени уделял своей внешности и всякий раз перед «выходом в люди» долго возился со своими усами и вообще с «обликом». Стоит только представить баловня «Шуриньку», которого наряжают тетя с бабушкой, и эта странная привычка взрослого композитора становится вполне объяснимой. Понятно и то, что в возрасте сорока лет он мог иногда резвиться, как ребенок. И даже несомненный эгоцентризм взрослого Скрябина, целиком ушедшего в свои чувства, свои мысли, свои сочинения — не отсюда ли? Как он мог этого избежать, если и бабушка с тетей радовались каждому его поступку, его мыслям, его произведениям. Тем более что он действительно был необычным ребенком.