Днем, в двенадцать часов, молодая чета у дверей дома. Через два часа благостную рождественскую атмосферу нарушил детский крик: на свет появился мальчик, имя которого — Александр Николаевич Скрябин — через годы заставит вспоминать и это Рождество (по старому стилю — 25 декабря 1871 года), и родителей, и всех близких людей.

…Все было так, точнее — почти так. Как во всем, что касается Скрябина, здесь чрезвычайно важны не только (а иногда и не столько) сами события, сколько оттенки.

Он еще не появился на свет, а в дом, который приготовился к празднику, вошла тревога. Возможно, Любовь Петровна, жена Николая Александровича, заболела накануне отъезда. В дороге чувствовала себя неважно, в поезде то и дело выходила на площадку, жадно дышала холодным ветреным воздухом. Ко времени приезда у нее начался жар. Ей было так худо, что в дом ее внесли на руках. Саша Скрябин, действительно, явился на свет прямо-таки «подарком к Рождеству». Но через десять дней у Любови Петровны начнется сильный кашель. Далее — доктора, прослушивания, простукивания. Не дождавшись следующего Рождества, молодой матери придется покинуть сына, чтобы ехать лечиться в Южный Тироль, в местечко Арко близ озера Гарда. Там ей останется совсем немного жизни. Свидетельство о смерти, полученное мужем, сухо извещало: «Любовь Скрябина, из Москвы, 24 лет от роду, умерла от бугристой чахотки, в г. Арко, 25 февраля 1873 г. в 4 часа пополудни, после 4-х месячной болезни»^[7].

* * *

Помнил ли Скрябин свою мать, — не на портрете, писанном кистью его дяди-художника, — но живьем: ее тепло, ее дыхание, ее любовь к нему?.. После рождения бабушка унесла его в свою спальню, потом малыша перевели в детскую, где жил его шестилетний дядя. Но ведь были же минуты, когда мать, сдерживая кашель, подходила к его кроватке, глядела на драгоценное детское личико? И мог ли маленький Шуринька, как его называли в семье, слышать игру матери? Больная, еще не зная, что последний ее час совсем близок, она все думала о будущих концертах. Где был младенец Скрябин нескольких месяцев от роду, когда мать садилась за рояль?

Мы знаем, что он слышал игру своей тети, Любови Александровны. Она неплохо музицировала, ей Любовь Петровна успела дать несколько уроков. Неужели только этот отраженный отзвук музыки, когда-то выходивший из-под пальцев матери, а теперь оживавший в игре тети, достиг его детских ушей?

Любовь Петровна Скрябина, урожденная Щетинина. О ней вспоминают обычно немногое: с 1861 по 1866 год училась в Петербургской консерватории по классу фортепиано, была любимой ученицей Теодора Лешетицкого, выдающегося польского пианиста. О ее игре хорошо отзывался Чайковский, Антон Рубинштейн от теплоты чувств даже называл ее «дочкой». По окончании учебы она выступала с концертами в Петербурге, в Москве, в провинции. Имела настоящий успех, и последний свой концерт она дала 20 декабря 1871 года, то есть за пять дней до рождения сына.

Дополнительных сведений о ее игре не так уж много. Но имя ее учителя может сказать кое-что о том, как она играла. По воспоминаниям бывших учеников Лешетицкого мы можем восстановить облик этого действительно яркого и весьма своеобычного педагога. Сам он был, как и знаменитый Лист, учеником К. Черни. Нервность натуры Лешетицкого не дала возможности целиком отдаться концертной деятельности. Зато среди его собственных учеников будут такие пианисты, как Артур Шнабель, Игнац Падеревский, Анна Есипова, Василий Сафонов, Осип Габрилович, Самуил Майкапар… Впрочем, достигнуть успехов у Лешетицкого мог далеко не каждый. Но только тот, кто был способен стерпеть его довольно-таки трудный характер. Человек редкой энергии, он не стеснялся ученикам наговорить резкостей. Более всего любил, когда встречал со стороны обиженного настоящий отпор. Вряд ли эта вспыльчивость Лешетицкого была намеренной. И все-таки многие считали, что агрессивность педагога — своего рода испытание: ему нужны были ученики, способные преодолеть напор своего наставника. Ведь и учил Лешетицкий не просто «игре», но и умению все время развиваться, учиться от других, учить самого себя. Ученик должен был концерт любого пианиста обратить себе на пользу: или «схватить» у неизвестного ему исполнителя новый способ извлечения звука, или — если исполнитель был не на высоте — увидеть в его оплошностях предостережение себе самому. Ученик Лешетицкого должен был убеждать, что в исполнении прав он. А для этого он должен был уметь мыслить.

Лешетицкий терпеть не мог, когда ученик «долбит» по многу раз один и тот же пассаж или тупо «отрабатывает» трудное место.

— Вы когда-нибудь видели, — внушал он одному из своих подопечных, — чтобы художник мазал и мазал кистью без остановки? Сделает мазок — отойдет от картины и смотрит издали, что у него получилось. Лишь после такого перерыва, когда он может взглянуть критически на свое полотно, он готов продолжить работу. Пианист должен уметь работать именно так: проиграв отрывок, сделать паузу и, лишь усвоив, что было хорошо, а что плохо, — двигаться дальше, устраняя недостатки и закрепляя достигнутое.

Лешетицкий умел вложить в душу ученика способность к неиссякаемому самосовершенствованию. Но умел привить и способность слышать не только игру, но и ее «полутона». Когда у него появится один уже зрелый пианист в надежде кое-что «добавить» к своей игре, Лешетицкий посоветует перестроить всю пианистическую технику: «Вы играете хорошо и с полной законченностью. Но игра ваша похожа на хорошую гравюру. Современная же фортепианная игра — это картина, написанная масляными красками. Вот этого не хватает вашей игре».

«Формулы» известнейшего педагога не могли не войти в самое существо игры Любови Петровны, поскольку она была не просто ученицей Лешетицкого, но — любимой ученицей. Значит — и «прошла испытание» на умение постоять за себя, и научилась главному: умению непрестанно учиться и совершенствоваться. Не об этом ли свидетельствуют документы: консерваторию окончила в декабре 1866 года, то есть восемнадцати лет, а уже к двадцати ее концерты идут столь успешно, что Совет профессоров Петербургской консерватории на заседании 11 марта 1869 года находит ее «достойною награды серебряной медалью».

Знаем мы и репертуар матери Скрябина. В сохранившихся программках ее концертов — имена Баха, Скарлатти, Шумана, Шуберта, переложения для фортепиано произведений Верди, Гуно, Вагнера, много Шопена и Листа (два имени наиболее близких юному Скрябину!). Играла она и произведения своих наставников из консерватории: Антона Рубинштейна и Теодора Лешетицкого. Но самое главное — в программке можно увидеть и «Скерцо» самой Скрябиной. Мы ничего не знаем о фортепианных произведениях матери композитора. Знаем лишь, что они были. И можно предположить, что эти сочинения выдержаны в том же «романтическом» ключе.

Да, матери Скрябин не знал. Но какую странную близость к ней он обнаружил в своем творчестве! Ведь унаследовал от нее не только карие глаза, но и особенности своего пианизма.

В основе репертуара матери лежала музыка романтическая, которая — согласно формуле все того же Лешетицкого — никак не соответствовала пианистической «гравюре». В игре самого Скрябина (тонкая и нервная ритмика, игра, когда руки словно бы и не нажимают клавиш, а как-то «летают» над ними) — шаг еще дальше, к совершенно неожиданному и «невозможному» пианизму.

Первые шаги в музыкальной карьере Любови Петровны родственны тому, с чего начнет и ее сын. Им почти не удалось «свидеться» при ее жизни. Но будет другое, позднее свидание.

Осенью 1913 года, уже весьма известным музыкантом, Скрябин побывал на могиле матери, после чего пишет своей второй жене, Татьяне Федоровне: «…хотел бы поделиться овладевшим мной сложным чувством. Сложным и для меня новым. Но как? Рассказать о нем нельзя. Хотелось бы передать иначе. Я жалею, что ты не знала точно часа моего пребывания на кладбище, тогда, я уверен, ты просто увидела бы все то, что я пережил на дорогой могиле».