В 1912 году его семья переедет в Большой Николо-Песковский переулок на Арбате. С домовладельцем, Аполлоном Аполлоновичем Грушка, никак не могли сойтись на сроке проживания в этом доме. Скрябин настоял на 14 апреля 1915 года: «Ни дня больше здесь не проживу!» Мог ли он знать, что указал в договоре день своей смерти?

Осенью 1913-го он посетит могилу матери и переживет «новое» и «сложное» чувство. Думалось ли только о ней, почти не оставшейся в памяти, или приходили мысли и о «вечном покое», которые как-то сближались с его «Мистерией»?

В январе 1914 года он вдруг захотел увидеться со старшими дочерьми. Чувствовал неизбежность расставания?..

Ответы Веры Ивановны были холодны и враждебны:

— …предлагаю Вам, если Вы действительно желаете их видеть, приехать на мою квартиру в воскресенье или понедельник между 2–4 час., когда меня не будет дома.

— В продолжение многих лет Вы проявляли столько равнодушия и бессердечия (вспомните болезнь и смерть Вашего сына) к Вашим детям, что совершенно не заслуживаете, чтобы они ездили на свиданье с Вами куда бы то ни было…

— Повторяю, что я никогда не препятствовала и не буду препятствовать свиданию Вашему с детьми и считаю, что если бы вы действительно желали их видеть, то нашли бы возможность приехать или к ним на дом, или в Институт…

Достаточно было вспомнить лицо Татьяны Федоровны, когда она слышала имя Веры Ивановны, чтобы почувствовать ту неодолимую пропасть, которая лежала теперь между ним и его дочками. Он пытается настоять на встрече с Машей и Леной у своей бабушки. Вера Ивановна шлет последнюю злую телеграмму:

— Отвечала лишь на Ваши письма. Переписываться никогда не имела ни охоты, ни времени. Слишком занята усиленной работой для содержания и воспитания забытых отцом детей.

Явный зов «леденящей бездны» он услышит уже через два месяца на гастролях. В Англию едет с тезкой, Александром Николаевичем Брянчаниновым. Начало пути не предвещало неожиданности: в Берлине успевают отведать блинов у знакомых, в Брюсселе навещают теток Татьяны Федоровны. Лондон встретил беспокойством: к концерту едва успел сшить сюртук, репетиции шли между примерками. С усталостью придет едва переносимая боль: под правым усом вскочит нарыв. Ему трудно было улыбаться, трудно напрягать лицо, перед публикой в Куинс-холле он появится с распухшей губой. Но при первых звуках оркестра ощутит энергию своей музыки и, словно в полусне, заиграет легко, с чудесным полетом. Сначала фортепианный концерт, который сам видел лишь «введением» в свое творчество, потом — «Прометей», потом — овации, которые оглушат композитора. Услышав ликующую публику, он ощутит усталость и безразличие. Вместе с Брянчаниновым поедет в театр уже в совершенной прострации. Утром — не встанет с постели.

«Это отчасти простуда, а главное — нервы». Диагноз доктора был довольно точен. Композитор волновался за жену: она осталась в Москве с затяжным бронхитом, волновался за бабушку, которая приболела. И волновался вообще, сам не зная почему… Смутно предчувствовал весну будущего года?

В письме Татьяне Федоровне — вздох: «Боже, какие дни! Я не могу поверить, что они уже в прошлом». О своем самочувствии — без особых подробностей, больше — о своем успехе. И лишь через несколько дней — отчет и признание. Случившееся с ним столь непонятно, столь жутко, что он то и дело пытается подшучивать:

«Дело прошлое, а потому я могу сказать тебе, что изобретенный мною прыщик был в действительности большим фурункулом, поселившимся у меня под правым усом. Нашел, негодяй, место. А что всего возмутительнее, нарывать он вздумал накануне и в день концерта. Представь себе, как мне было на эстраде. Представь, какая странность: во время игры боли я не чувствовал и исполнение было недурное, но у меня явилась полная апатия ко всему, что происходило потом. Я как-то машинально кланялся и только и думал, как бы поскорее добраться до постели. На беду Александр Николаевич уговорил меня поехать с ним вечером в театр (кстати, концерт был в три часа, и я не понимаю, как телеграмма пришла утром, когда мы отправили ее в 7 вечера). В театре мне совсем стало нехорошо, а на следующий день я уже не встал. Был приглашен доктор, который констатировал фурункул и предписал лечение (вернее, уход). Не обошлось без сестры милосердия, которая в течение 3-х дней каждые два часа накладывала мне новую повязку. Чем дело еще осложнилось, это тем, что у меня в комнате нет инструмента. Оказывается, что хорошие отели в Лондоне не принимают путешественников «с музыкой», чего, собственно, нельзя не одобрить. И вот мне с повязкой в необыкновенно смешном виде приходилось путешествовать (хорошо, что только через улицу) к Бехштейну, где я запирался в один из кабинетов на 2 часа. Значит, в общем, к моему завтрашнему концерту я готовился около 8 часов. И играл с ужасными болями, которые покинули меня совсем лишь вчера. Сегодня же я молодцом и если бы не потерянная мною часть правого уса (и довольно важная, ближайшая к носу), то я мог бы сказать с небольшой натяжкой, что я восстановлен в своем первоначальном виде. Лежал я, собственно, всего один день, но должен сказать, что перепугался. Александр Николаевич заезжал по три раза и вообще показал самое горячее участие. Спасибо ему. Ну, возьмем все это со смешной стороны и… дальше».

В этом «дальше» — зловещее эхо будущего. Через год — все повторится. Только фурункул появится после концерта, а Скрябин с постели уже не встанет. Но в Англии все пройдет, и столь тяжелое начало обернется редким воодушевлением.

* * *

Интерес Скрябина к Англии был столь же настойчив, как и Англии к Скрябину. Предыстория его гастролей — это пять лет. В 1909 году Кусевинкий, тогда еще товарищ по общему делу, исполнил в Лондоне Первую симфонию. Впечатления англичан Сергей Александрович выразил краткой формулой телеграммы: «Выдающийся успех». В апреле 1910-го тот же Кусевицкий решается исполнить перед лондонцами «Поэму экстаза» и, даже когда представители местного симфонического оркестра пытались исключить «Экстаз» из программы, настоял на своем:

Может быть, вам сразу и не понравится эта музыка, но я уверен, что через несколько лет вы будете с гордостью вспоминать, что вы первые ее играли.

Сразу после концерта оркестр заявил, что «эти несколько лет уже прошли». И неудивительно: публика после исполнения «Экстаза» неистовствовала. Скрябин узнал о концерте опять из телеграммы Кусевицкого: «Замечательный успех».

После премьеры «Прометея» в Москве и Петербурге и слухов о «музыке цвета» интерес англичан к Скрябину становится настойчивым. Из Лондона приходят послания с просьбой рассказать о «световом органе», здесь хотят исполнить «Прометей» с этим неведомым инструментом. Через год с небольшим идея исполнения «Прометея» в Великобритании перестает быть только воображаемой, Скрябину пишет известнейший английский дирижер Генри Вуд: он надеется, что русский композитор согласится исполнить «Прометей» в Бирмингемском фестивале. Следом за приглашением Вуда пришло и письмо Розы Ньюмарч. Она — не просто журналист, не просто музыкант. Ньюмарч хорошо знала русскую музыку, бывала в России, знала и русский язык, многое почерпнула из личного знакомства со Стасовым. (Он когда-то и обратил ее внимание на молодого Скрябина.) Нынешняя ее задача — подготовить англичан к новому произведению, но… «Но анализ симфоний Бетховена и Брамса и даже симфонических поэм Рихарда Штрауса это совсем не то, что приняться за словесную интерпретацию такого нового сочинения, как Ваш «Прометей». Я боюсь, что от меня ускользнет многое из того, что могло бы помочь публике хорошо осознать важность и значение Вашей поэмы. Вот почему я и обращаюсь непосредственно к Вам, чтобы спросить Вас, существует ли по этому вопросу какая-либо статья или правильное пояснение?»

На помощь приходят статьи Сабанеева о «Прометее» и его добрый нрав: Леонид Леонидович готов «поделиться» своими аналитическими разборами с Ньюмарч. И все же в 1912-м «Прометей» в Англии не был исполнен. Его час наступит в 1913-м. Полгода пианист Артур Кук изучал партитуру, от которой был в совершенном восхищении. Генри Вуд, чтобы донести непривычную для уха англичанина музыку, решился исполнить поэму Скрябина дважды. Опыт был совершенно неслыханный. И нашлось немало журналистов, встретивших идею в штыки: «Почему такая честь выпала на долю русской симфонии, а не британского произведения?»