Льё встал, подавая мне руку. Я уцепилась за его ладонь, как за спасательный крюк, ноги во время сидения затекли и теперь дрожали. Сёртун тут же метнулся к нам и схватил меня, зашипев на ухо:
— Я тебя ещё достану! Ада!
Льё отпихнул его, загородив меня собой.
— Оставь её. Ты мерзкий преступник. Жаль, что столько лет тебе удавалось это скрывать. Но теперь ты до неё не доберешься. Никогда. И пальцем больше не тронешь, ясно?!
— Смелый какой… Кто же будет её защищать, потаскуху?! — в гневе заорал учитель.
— У неё есть я, истинный экзистенциалист Льётольв, Ужас, как вы любите меня называть. И моя сущность — Денеб. Она — наша.
— Льё, пойдём, — шепнула я ему со спины и, взяв за руку, потянула к двери.
Мы выходили под насмешливые, презрительные и недовольные взгляды собравшихся и под ругань Сёртуна. Никогда ещё я не чувствовала себя такой раздавленной.
Мы шли через холл в полнейшей тишине, держась за руки. Не помню, смотрел ли на нас кто-нибудь или нет, но этот адский звон в ушах, сопутствующий отсутствию звука, меня выводил из себя. Я слышала только уверенные шаги Льё и свои мелкие шажочки. Улица оглушила сотней звуков и шумом города. Голова закружилась, как тогда, в первые дни взаимодействия с Деном и Льё.
— Мне надо прилечь, — пробормотала я ледяными губами.
— Сейчас, — тут же среагировал Льётольв, подводя меня к лавке.
Он сел и уложил меня на жесткую деревянную поверхность, головой к себе на колени, и, осторожно поглаживая по волосам, не шевелился больше. Я закрыла глаза, пытаясь прийти в себя. Этот разговор разбередил старые раны, заставил вспомнить картины издевательств Сёртуна, которые завалились на дальние полки памяти. Перебирая их, я ловила себя на мысли, что во всех своих мимолетных и не очень, отношениях, невольно воспроизводила то, что он делал со мной. Наверное, тем самым пыталась доказать, что это может быть не больно и противно, что где-то в глубине происходящего таится удовольствие и его только нужно отыскать. Клин клином?
— Лучше? — тихо спросил Льё, наклонившись ко мне и ласково проведя рукой вдоль бровей, по щеке и шее. — Ада?
— Не знаю. Давай уйдём отсюда, пожалуйста. Хочу пройтись вдоль Дуная.
— Ты точно в состоянии?
— Да. Пожалуйста, Льё, — я села, ухватив его ладонь и, повинуясь непонятному для меня же порыву быть защищенной, спрятанной и понятой, уткнулась в грудь Льётольва.
— Адочка, — он обнял меня крепко, обдавая жаром своего тела и дыхания. — Ты же Феникс, ты сильная. Забудь. Всё это забудь, слышишь?
Мне не хотелось выпутываться из его объятий, но всё же я встала и решительно направилась к набережной, пытаясь верно угадать направление. Льё следовал за мной, сначала чуть позади, а потом взяв за руку, — рядом. В какой-то момент мне показалось, что я не делаю различия между ним и Денебом. Сейчас не имело никакого значения, кто из них держит меня за руку, — важнее было то, что я не одна.
Мы петляли старыми улочками Будапешта, лавируя между прохожими, рассматривая дома и небольшие парки. Тёплый весенний ветер раздувал юбку, и мне нравилось представлять, что я на море. На Льё поглядывали женщины заинтересованными взглядами, наверняка считали его красавчиком и завидовали мне. Раньше я не обращала внимания на такие мелочи, потому что считала себя победительницей априори — могла моментально получить любого мужчину, которого захотела. Теперь же эти взгляды напоминали меня, когда я выходила на “охоту”.
День близился к вечеру, когда мы вышли на набережную и двинулись вдоль реки. Мне нравилось наблюдать, как неспешным течением воды несут себя куда-то далеко. Куда? Зачем? Они совсем как я — просто движутся, ничего толком не понимая. Я приняла решение, совсем не представляя себе последствий. Мне не так уж и много лет, впереди ещё долгие и долгие годы, которые нужно чем-то заполнить.
А Льё, кажется, наслаждался моментом: он с нескрываемым удовольствием и лёгкой мечтательной улыбкой смотрел на реку. И от этого его странной формы глаза становились невероятно красивыми, даже мне, не любителю рисовать, захотелось изобразить их красками на холсте. Нет, Льё вовсе не Ужас. В жизни он совсем другой.
— Чего смотришь? — улыбнулся он мне.
— Нарисовать бы тебя.
— А ты умеешь?
— Не-а.
— Забавная, Ада… — он снова улыбнулся и остановился, облокотившись на ограждение. — Красивая река, да? Величественный Дунай. Altissima quaeque flumina minimo sono labuntur2.
— Насколько мы глубоки, Льё?
— Судя по количеству шума — не очень, — он рассмеялся. — Не стоит всё понимать так буквально.
— Но ведь в этом есть смысл? Ты кичишься своей свободой и своенравностью. Разве это не тот самый шум?
— Кто знает, Ада, кто знает… Я не Ден, и даже не Марсель, мне нравятся и внимание и тишина в равной степени. Так что себя ассоциировать с Дунаем я бы не взялся.
Мы снова пошли вперёд, только теперь гораздо медленнее, сливаясь с гуляющими парами и семьями. Я рассчитывала прогулять до самой темноты, чтобы вернуться домой и лечь спать, а утром уже быть в аэропорту.
— Напомни мне завтра позвонить в булочную.
— Зачем? — удивился Льё.
— Сказать, что я не выйду на работу.
— Ты что, работала? — он недоверчиво всмотрелся в моё лицо.
— Ну да. Хотела попробовать жить обычной жизнью, это же мне и предстоит теперь.
— Но почему булочная?
— Больше не брали никуда, — я развела руками и для убедительности ещё и плечами пожала.
— В Москве найдём тебе дело поинтереснее. Булочная, — хохотнул Льё, напомнив мне неожиданно Дена.
Как-то незаметно мы прошли всю набережную и продолжали неспешно брести дальше. Солнце садилось, и я залюбовалась видами позолоченных его лучами домов. Этот неожиданно показавшийся уютным город успокаивал меня своим противоречивым видом, своим странным, ни на что не похожим духом. Он одновременно казался родным, но и далёким, чужим. В нём соединялось всё — мрачность готики, как мрачность моей работы; лёгкость небольших жилых домов, иногда затянутых зеленью, как мои фантазии о другой жизни; тени неоднозначного прошлого…
Мне вдруг захотелось подойти ближе к воде. Я бросила Льё одного и побежала навстречу тихому и спокойному в этом месте Дунаю. Тёплый весенний ветер играл подолом юбки, я распустила волосы, чтобы и они почувствовали свободу и силу реки. Жить в тени хорошо, привычно, но вне тени я — настоящая. Закрыв глаза, приготовилась к выходу. Пусть это будет минутка — нужно ощутить своё новое крыло.
Удивительно, но никакого головокружения, ничего привычного, только едва ощутимое покалывание в кончиках пальцев, и я — вышла из тени. Оглянулась и от восторга у меня перехватило дыхание! Крылья! Такие невероятные крылья Феникса, искрящиеся, огненные. От прилива сил показалось, что я могу взлететь: никогда не ощущала в себе такого внутреннего размаха и желания объять необъятное. Эйфория. Настолько сильная, настолько глубокая и яркая, что даже ладони начали светиться. Ещё мгновение, и я вспыхнула бы вся.
— Адочка, — мягко произнёс Льё, встав рядом. — Спокойно…
— Льё! Ты видишь это?! Невероятно!
— Красавица… — в его глазах отражался огонь, как и в водах Дуная. — Самый прекрасный Феникс на свете.
— А сила? Ты же можешь её чувствовать, да?
— Да… Хорошо, что мы тебя случайно вытащили из лап Сёртуна.
— И забрали себе…
Я вернулась в тень, и, оглушенная бесцветным миром вокруг, поплелась прочь от берега. Льё догнал меня, и в полном безмолвии мы вернулись домой, когда уже почти стемнело.
Никто не стал включать свет или говорить. Молча, следуя негласному плану, мы разошлись по квартире. Я отправилась на кухню, чтобы выпить воды, а Льётольв — в комнату, наверное, спать. Ранним утром нам нужно оказаться в аэропорту имени Ференца Листа — красиво и даже немного романтично, учитывая любовь Льё ко всему эстетичному. Мне неожиданно вспомнились мотивы самого известного этюда Листа соль-диез-минор. Обычно я не запоминала названий того, что слушала, но эта мелодия ассоциировалась с периодом полной свободы, когда я потеряла друзей после очередного задания, и прилетела в Вену, чтобы на пару дней отключиться от мира. Вечером забрела в концертный зал, взяла за несколько минут до начала выступления последний билет на самый дальний ряд и слушала музыку. Минор — грустная тема, а диез всегда в моей голове значил что-то бодрое и веселое, ведь он призван повышать ноты. Вот и в моей жизни случилось странное — грустное и обнадеживающее одновременно, такое же противоречивое и простое, как этот этюд.
