Пальцев понял, что если этого парня не обломать и не приструнить, то он не только сядет на шею, но и до хребта доберется. Сославшись, что сильно проголодался, управляющий отправился обедать, даже не поинтересовавшись, как и где будет питаться холостяк бухгалтер.

Оставшись один, Агафон долго сидел в раздумье за письменным столом. Он думал о Пальцеве, еще раз убеждаясь, что управляющий больше всего печется о сводках и меньше всего о людях. Агафона тоже пронял голод, но есть было нечего. В лавку идти – далеко, да и не хотелось. Уезжая из Дрожжевки, он не взял даже куска хлеба.

Агафон вспомнил, как однажды, дежуря в редакции и проверяя цитаты, он пошел с полосой в кабинет Карпа Хрустального и залез в библиотечный шкаф. Перебирая тома, он случайно увидел старую, сильно потрепанную брошюру. Может, Карп запрятал брошюру, полагая, что это решение уже усвоено им и его сотрудниками по газете, где оно было опубликовано? Но Агафон не помнил топ газеты. Он вчитался в брошюру и не смог оторваться от нее до самого конца. Тогда он многое понял, задумался… За окном уже мерцал слабый утренний рассвет. Положив брошюру на прежнее место, Агафон долго бродил по улицам районного городка, мучительно пытаясь осмыслить прочитанное. На другой день, явившись в редакцию, он с ходу задал несколько вопросов Карпу Хрустальному.

– Сначала, Гоша, почитай Ленина, – осторожно ответил Карп. – Только читай не наскоком, а основательно. Потом можем потолковать и на различные темы. Без знания учения Владимира Ильича ты пока нуль в нашем деле.

Многие вечера сидел Агафон над трудами Ленина. Читал как откровение, воспринимал сердцем и умом, дивясь и радуясь простоте и ясности ленинской мысли. Агафон изучал все это упорно, настойчиво.

Молодость очень чутка, пытлива, честна. И Агафон снова подступился к Карпу Хрустальному с различными вопросами. Горячо высказал ему свое, чисто юношеское отношение к тем минувшим для нашей страны событиям.

Встряхнув растрепанной головой, Хрустальный пристально смерил парня своими хитрыми очкастыми глазами и с напутственной твердостью добавил:

– Да, да!.. Бывают ошибки у каждого. Но… Запомни, вьюноша, что ты еще многое и многое не понимаешь. Это я говорю тебе, Карп Хрустальный! – выкрикнул он.

– Вы всегда всего боитесь, – не обращая внимания на окрик, продолжал Агафон. – У вас, наверное, и сейчас, когда вы «без согласования» подписываете газетную полосу, мокнет рубаха и дрожит хвостик.

Карп Хрустальный покачал головой, сокрушенно вздохнул, почесал спину о поперечину редакторского кресла и, уткнувшись в бумаги, промолчал тогда, стерпел ребяческую дерзость Агафона…

За стеной слышались девичьи голоса, раздавался веселый смех. Потом загудел кем-то зажженный примус, сквозь дверь начал проникать запах жареного лука и сала. Это пришли на ужин и занялись кулинарией доярки, скотницы, птичницы и свинарки. Остро почувствовав голод, Агафон, минуя свою комнату, вышел в коридор и направился в застилаемое сумерками поле.

Ульяна проснулась, когда над степью уже властвовали сумерки. Вздрагивая всем телом, она вскочила и огляделась. Над очертанием гор повисла тусклая россыпь вечерних звезд. Прислушиваясь к ровному, неутомимому гулу работающих тракторов, поеживаясь от свежего, заметно похолодавшего воздуха, она выскочила на дорогу и побежала навстречу ярко пылающим степным огням. Длинные ленты света тракторных прожекторов, словно неуловимые разящие мечи, освещали и покрывали желтую стерню огненной позолотой. Степь, как живое существо, обещающе манила к себе рокотом машин, то замирающими, то вновь вспыхивающими огоньками, а ветерок, скакавший по горным долинам, легко подхватывал и выносил из-под грохота моторов разноголосую песню. Трактористы пели и от молодости, и от полноты трудовой жизни, и ради того, чтобы случайно не уснуть за рулем и не вывалиться на испластанную плугом землю.

«Вот тебе и ушла в поле… Как же это я могла, однако?» – усиливая бег, чтобы согреться, думала Ульяна.

Вспомнила и почувствовала, как тревожно и плотно нависло над нею темное редкозвездное небо. Тропинка, по которой она бежала, днем была прямой и ровной, а сейчас оказалась извилистой, кочкастой и жесткой. Несколько раз споткнулась и едва не шлепнулась в коварную рытвину.

«А Гошка, наверное, проснулся и думает, думает о своей маленькой».

Мысль о том, что где-то там, на далекой Волге, родилось и живет крошечное существо в пеленках, неотступно преследовала девушку и не оставляла в покое, как будто она сама была замешана теперь в это трудное для них дело.

Рассмотрев впереди себя темнеющий на меже силуэт вагончика механизаторов, скупо освещенный бледными от потухающего костра искрами, Ульяна замедлила шаг, вдыхая ночную свежесть, смешанную с знакомым запахом только что распаханной земли, остановилась, чтобы перевести дух. Встречаться с пахарями, да еще в такую позднюю пору, ей не хотелось. Люди, не считаясь и с ночью, самоотверженно работают, а она, как самая последняя лентяйка, укрылась под березками и проспала. Ульяна представила себе, как встретят они ее и, наверное, по одному виду догадаются о всех самых сокровенных мыслишках агронома, о невыплаканных девичьих слезах, о щемящей сердце тоске.

«Лучше уж самой бы родить эту несчастную маленькую, наверное, в сто раз легче было бы на душе», – подумалось вдруг. Пронизанная от такой нелепой мысли жаркой, горячей вспышкой стыда, она даже присела на твердый целинный пласт, ребром поставленный на конце гона плужным отвалом, и затаенно насторожилась. Не подслушал ли кто ее ужасно глупые думки? Запечатлелось, запомнилось прочитанное где-то, что теперь и мысли человеческие угадываются на расстоянии.

С другого конца гона на Ульяну надвигалось, сверкая огнями, нечто грозное, грохочущее, слепящее и величавое в сумеречной темноте. Она знала, что это трактор Феди Сушкина. Федя – славный и тихий, серьезный парень, с ним можно встретиться и узнать, как идут дела, а потом уже быстренько возвращаться по кочкастой дороге и снова окунуться в тревожную степную ночь. Если бы не проспала, поехала бы на своем смирном коньке Белоножке домой или же к Марте на кошару, там бы переночевала и все бы ей поведала. Одной-то ой как трудно! Трактор приближался. Громыхая гусеницами, он повернулся на конце гона и замер. Ульяна встала, ступая по мягким, влажным пластам земли, шагнула в полосу света.

Увидев девушку, водитель выпрыгнул из кабины, высокий в отблеске фары, длиннорукий, с темным, как маска, лицом, прикрытым наполовину кожей и стеклом специальных очков, надвинутых на узенький козырек берета.

Ульяна догадалась, что это был не Федя, а также и не его сменщик, молодой тракторист, низкорослый Семен Донцов, веселый и задиристый. Он не пошел бы так спокойно, а обязательно крикнул бы что-нибудь приветливое или забористое, иногда слегка ругательное, от чего она его все время старалась отучить и за последнее время преуспела в этом.

Ульяна в нерешительности остановилась, поджидая приближающуюся к ней фигуру. Снимая на ходу очки, водитель шел прямо на нее. Фара осветила его лицо. Это был Агафон.

– Гоша! Ты здесь? – В ее возгласе были и удивление и растерянность. Его появление явно застало девушку врасплох, да еще после таких несуразных мыслей о маленькой.

– Тебя искать пришел, – просто сказал он. – Тошно стало одному.

– И ты пашешь?

– Решил попробовать. Хорошо! Думал, что забыл все на свете. Оказывается, нет, помню, к тому же и машина в порядке, отлично тянет, – обновленно-радостным голосом, многословно и как-то безудержно торопливо проговорил Агафон.

– У нас все машины отличные. А где Федя? Как он дал тебе свой трактор? Он, кроме сменщика, никому не доверяет, – так же поспешно и отрывисто заговорила Ульяна.

– Ну а мне доверил. Он спит в будке, устал… Скоро будет смена. Просил разбудить. Я уже пару часов пашу, – тихо сказал Агафон, задетый ее репликой о доверии, не понимая, как она безмерно рада, что увидела его за рулем трактора в такую, казалось бы, неподходящую для него минуту. Не могла же она сразу в этом признаться.