Перед ним была обычная таборная цыганка. Николай Никитич прикусил губу.

– Грушенька, бесценная, не надо этого! – поморщился Свистунов.

Она послушно на полуслове оборвала песню и уселась рядом с ним.

– Уедем, радость моя! Уедем отсюда – ко мне, в орловские степи! – жарко заговорил Свистунов.

Цыганка отрицательно покачала головой.

– Убьет Данила! Да и куда уедешь, когда нет сил покинуть табор! – печально отозвалась она. – Не говори о том, Феденька!

Поручик взглянул на Демидова.

– Ну, если так, гуляй! Своих зови!..

Кабинет так быстро заполнился цыганами, словно они стояли за дверями и ждали. Цыганки, в цветистых платьях и шалях, с большими серьгами в ушах – старые и молодые, – начали величание. Цыгане, в цветных рубахах под бархатными жилетами, запели.

Свистунов полез в карман и выбросил в толпу горсть золотых. И разом все закружилось в буйной пляске. Огонь и вихрь – все стихии пробудились в ней. Сверкающие глаза смуглых цыганок, полуобнаженные тела, трепетавшие в сладкой истоме под лихие звуки гитар, пляски удалых цыган захватили Демидова.

В круг бешено плясавших ворвался сам Данила и завертелся чертом. Он пел, плясал, бесновался, бренчал на гитаре и кричал во все горло:

– Сага баба, ай-люли!

Вся тоска отлетела прочь, от сердца отвалился камень. Буйные и шальные напевы подмывали, и молодой Демидов пустился в пляс…

Груша все еще сидела рядом с поручиком и, опустив голову, нежно разглядывала перстень с голубым глазком.

Разгоряченный, охваченный безумием пляски, Данила, однако, успевал зорко следить за цыганкой. И когда Свистунов обнял ее, он вспыхнул весь и закричал девушке что-то по-цыгански. Груша вскочила и ворвалась в круг. Данила громче ударил в ладоши и яростнее запел плясовую…

Ночь прошла в шумном угаре. Николай Никитич впервые был пьян. Свистунов оставался неизменным. Цыгане пили вино, разливали его, шумели, – разгул лился через край. Пошатываясь, Демидов вышел в коридор, ощупал кошелек и с огорчением подумал: «Все, выданное батюшкой, спустил…»

За окном прогремели бубенчики: гуляки покидали «Красный кабачок». Зал опустел. Николай Никитич вернулся в комнату и мрачно предложил:

– Пора и нам!

Он полез за деньгами, но поручик решительно отвел его руку:

– За все плачу я! Слышишь? – Он выхватил пачку ассигнаций – и вручил Даниле: – Бери!

Цыган жадно схватил деньги и упрятал под жилет.

– Эх, черт! – горестно выкрикнул Свистунов цыгану. – Погасил ты мое горячее счастье… Ну, Груша, прощай!..

Цыганка мелкими шагами подбежала к нему и поцеловала в сухие губы.

– Это можно, в нашем обычае! – спокойно сказал Данила и поклонился гостям: – Благодарим-с, господа!

– Сатана кабацкая! – отвернулся от него поручик. – Идем, Демидов, отсюда!

Оба вышли из кабака. На востоке яснело сизое небо. Запоздалые тройки уныло стояли у подъезда. Из-за угла выбежал Филатка и пожаловался Демидову:

– Батюшка, почитай, все спустили! Эти сатаны умеют подчистую господ потрошить! – Он взглянул на восток и часто закрестился: – Спаси, господи, нас от цыганской любви! Она, как пламень, пожрет все, а после нее только и остается один пепел да пустой кошелек!

– Слышишь, Демидов? – сказал поручик, забираясь в карету. – Твой холоп, поди, и не знает, что есть возвышенное чувство? Ах, любовь, любовь! – вздохнул он и зычно закричал ямщику: – Погоняй!

Над Санкт-Петербургом стояла синяя дымка. Дорога еще была пустынна, и в свежести осеннего утра особенно грустно заливались бубенцы под дугой…

Всю неделю колобродил Демидов с однополчанами.

После бурно проведенной ночи он до полудня отсыпался, затем приказывал закладывать карету и снова выбывал в город.

Столичные увеселения увлекали старых и молодых. Вся петербургская знать восторгалась новым балетом «Шалости Эола», в котором пластикой и грацией танца пленял знаменитый танцовщик ле Пик. Демидов, который досель не видел ни балета, ни театра, был ошеломлен. Разве мог он пропустить хотя бы одну постановку и не полюбоваться на привлекательных русских балерин Наточку Помореву и Настюшу Барилеву? Что могло быть очаровательнее этих созданий? И как можно было не сделать им презента и не увлечься? На Царицыном лугу имелся театр, а в нем подвизалась русская вольная труппа. Крепостной певчий Ягужинского – Михайло Матинский написал и поставил презабавную оперу «Гостиный Двор». Все роли игрались актерами до слез уморительно. После театра Свистунов непременно увозил Демидова в злачные места, в которых так умело опустошались господские кошельки…

Напрасно Данилов приступал к Николеньке с уговорами – ничто не действовало. Демидов презрительно выслушивал тирады управителя и, махнув рукой, отговаривался:

– Все сие известно издавна! Запомни, Данилов: настоящее веселье бывает в младости, и на мое счастье выпали великие капиталы батюшки!

– Да нешто их по ресторациям да по цыганам проматывать надо? Капитал всему хозяин. Без него и заводы станут…

Только от дьячка Филатки не было избавления. Он не отставал от Николеньки, всюду его сопровождая. Не успеет Демидов и рот раскрыть, а дядька уже громоздится на козлах. На все протесты господина у него находился один ответ:

– И, батенька, ругайте не ругайте, все равно не оставлю вас. Мне доверено ваше драгоценное здоровье, и я в ответе за него!

Когда экипаж трогался, он толкал кучера в бок:

– Ты, парень, небось все перевидал в столицах, а я родился в лесу и молился колесу. А бабенки и тут – бывают впрямь хороши, только вся беда – худы телом. Тьфу, прости господи, Вавилон здесь, и у доброго человека голова закружится, глядя на все это.

Кучер – плечистый мужик, в синей поддевке и в круглой шапочке с павлиньими перьями, свысока разглядывал Филатку:

– Ты бы, пономарь, хоть лоскут с шеи скинул. Стыд на людях тряпицу носить.

– Да нешто это тряпица? – возмущался Филатка. – Это шейный платок, притом заветный. Сибирская зазноба поднесла!

– Ну-ну, хватит врать! Какая дура ухватится за тебя! Одна ершиная бородка стоит алтын, да рубль сдачи! – насмешливо разглядывал кучер тощую растительность на хитрой мордочке дьячка.

Управителя санкт-петербургской конторы Данилова сильно тревожило поведение демидовского наследника.

– Закружил, завертел! С цепи сорвался малый. Не сходить ли к светлейшему, – одна надежда и спасение. Приструнит, не посмотрит, что Демидов!

Он всерьез подумывал добраться до Потемкина и просить угомонить не в меру расходившегося Демидова.

Николенька так разгулялся, так свыкся с поручиком Свистуновым, что на все махнул рукой. Столичные увеселения целиком захватили его, и в полк он больше не являлся. В эти дни его увлекли разные прелестницы. Все они нравились и одновременно не нравились ему. Назойливые, бесстыдные и жеманные, они отталкивали его своею бесцеремонностью и опустошенностью. Среди них только одна цыганка Грушенька запечатлелась сильно. Но Грушенька была «предмет» Свистунова…

«Эх, мне бы ее! – с досадой думал он. – Я бы уволок ее в уральские горы».

Но тут в памяти вставал грозный батюшка, и Демидов остывал…

В одно туманное утро Николенька и Свистунов возвращались домой с очередной попойки. Лихая тройка пронесла их по шоссе, кони прогремели копытами по мосту через Фонтанку-реку и вынесли в Коломну. Впереди, среди! оголенной рощицы, высилась церквушка Покрова. Из высоких стрельчатых окон лился бледный свет лампад.

– Стой! – крикнул Свистунов кучеру. – Давай, брат Демидов, зайдем в церквушку. К Богу потянуло…

Следом за поручиком Николенька вошел в притвор. Там, в полутьме, мерцали одинокие восковые свечечки. Было тихо, благостно. После шумной ночи Демидов сразу окунулся в другой мир. Тут, в притворе, он увидел потемневшую картину Страшного суда: рогатых дьяволов и грешников, влекомых в огонь… А рядом с устрашающей иконой, склонив головку, в полумраке стояла хорошенькая монашка с кружкой на построение храма. Золотистые блики от восковых свечей падали на ее лицо. Николенька взглянул в большие глаза сборщицы, и по сердцу прошла жаркая волна.