Вдруг они услышали дыхание третьего человека в этой комнате, Савкина, всхлипы того, кому недостает воздуха, кто силится наполнить им легкие. Еще в трамвае заметалась эта ненормальность, предвестие то ли припадка, то ли приступа, что, впрочем, могло объясняться каким-то побочным действием алкоголя. Но то, что в шумном громыхающем вагоне почти не слышалось или не угадывалось по гримасам хватавшегося за поручни Савкина, здесь, в тихой комнате казалось предсмертным борением организма. Ксюша отвела от себя руки Георгия, подошла к массивному угрюмому серванту, выдвинула ящик, долго копалась в нем. Извлекла два пузырька, налила воды из чайника в стакан, покапала. Затем приподняли Савкина и влили в него лекарство. Его поудобнее уложили на диване, вытянули ноги, сняли сапоги, потом и китель. Кажется, ему стало легче. Девушка говорила шепотом, стало известно, что все соседи еще в воскресенье уехали на свои участки, досаживать картошку, когда вернутся — да кто их знает, у одной из соседок, Эсфири Львовны, есть сердечные капли, но где эта Эсфирь, где… Соседи по лестничной площадке?

Вдруг Савкин приподнялся и чистым, трезвым голосом явственно произнес:

— Мне плохо. «Скорую» вызывайте. — Он помолчал, будто обдумывая сказанное.

И повторил: — «Скорую».

И снова тело его вытянулось на диване.

Они переглянулись, поняв друг друга: взгляды и жесты говорили больше слов и сводились к тому, что им обоим Савкин не нужен. Телефона нет, бежать звонить на улицу? Но появляться здесь врачам нельзя, ни при каких обстоятельствах, потому что…

Почему нельзя — она не знала, но начинала догадываться: у незнакомца свои счеты с милицией и врачами. А Георгий, дважды прощупав пульс майора, понял, что проживет Савкин недолго: на руках Георгия умирало столько людей, что не научиться определять близость их кончины он не мог. Неизбежна милиция с проверкой того, чего у него нет. И к девушке нельзя ее подпускать. Ксюша к тому же начинала злиться и готова была всю коробку с бесполезными пузырьками вышвырнуть в приоткрытое окно.

Они подошли к диванчику. Савкин лежал навзничь, с открытыми глазами, без сапог, в рубашке, он дышал тяжело, но равномерно, без хрипов. Тикали часы на стене, отмеривая ему последние часы или минуты жизни, грозя остановиться. Что-то булькнуло в нем, потом он всхлипнул, и Ксюша отрывисто взмахнула рукой, решительно, наотмашь, будто завершая жестом какой-то длительный и мучительный процесс обдумывания. И указав пальцем на ноги Савкина, глянула на сразу все понявшего Георгия, да и любой мог догадаться: сапоги на майора уже не надеть.

Они расстегнули галифе и сдернули их с Савкина. Он остался в трусиках, носках и нательной рубашке, а Георгий стал снимать с себя пиджак, рубашку, брюки и ботинки. Сапоги оказались ему впору, десять или чуть больше минут ушло на переодевание. Савкин пробудился, шевельнулся.

— Где больница? — спросил Георгий, и Ксюша неопределенно показала куда-то.

Она была уже в тайне, которая приоткрылась ей и которая не пугала.

— Подальше его… На Выборгскую… Сейчас я тебе объясню…

Как только Савкин вытащен был из квартиры в арочный проход, он обрел способность двигать ногами. Более того, штатское платье что-то напомнило ему, из далеких времен выплыл, видимо, облик молодого удачливого Яши Савкина, и он бодренько прошел метров сто, до угла, но здесь ноги перестали ему повиноваться, он сел на асфальт, спиной прислонясь к афишной тумбе. Остановился и подъехал к Георгию грузовик, «парня до дома помоги, друг, довести». Машину он остановил через двадцать минут, высмотрев дом с проходом во внутренние дворы. «Вот мы и приехали…» Сотня была принята с благодарностью. Георгий подтащил Савкина к невысоким штабелям из дров на зиму, прикрытых где шифером, где толем. И выжидал. Прошло минут пять — и он вынес еще дышащего Савкина на улицу, остановил проезжавший «опель». Еще две таких пересадки — и до больницы оставалось метров сто. Георгий взвалил ношу на спину и опустил ее на скамью. Огляделся. Все верно. Больница — по описанию — та самая, о которой сказала Ксюша.

Савкин уже был без сознания. Георгий запустил руку в карман, нащупал монеты для телефона, которые не понадобились, и набрал «скорую помощь»: невдалеке от начала Кондратьевского проспекта лежит на скамье умирающий человек.

Через пять минут из больницы выскочили санитары, потащили этого человека в здание, голова Савкина свешивалась.

Только избавившись от ноши, он стал соображать, что делать дальше и что досталось ему от умирающего или уже умершего Савкина Якова Григорьевича. В карманах кителя нашлись: удостоверение личности с малопонятными терминами, записная книжка, кошелек с деньгами (три тысячи двести сорок три рубля), железнодорожный билет на ночной поезд до Москвы (отправление с Московского вокзала), расческа, связка ключей, и что это за ключи, от какой квартиры, — Георгий знал.

Брюки-галифе подарили ему конверт, решавший судьбу пенсии Якова Григорьевича, и еще что-то, присущее именно ему: пачка презервативов, письма, свернутые трубочкой, и авторучка.

Все карманы были проверены, фуражка осмотрена изнутри; (неприятно припомнилось: в трусиках Савкина был маленький карманчик, надо бы из него извлечь какую-то бумажонку), подведен маленький итог почти суточного пребывания на территории СССР. Волею случая у него вроде бы добротные документы, и не самое главное, но существенное — приобрелись кое-какие навыки жизни в этой стране.

Но что делать дальше сейчас? Куда идти?

Оставаться в городе небезопасно, детективы везде детективы, даже из бездыханного Савкина они вытрясут кое-что. Должны быть утренние поезда на Москву, но как добраться до вокзалов, раз они все или почти все за Невой и мосты разведены? Можно ли офицеру купить билет в гражданской кассе, минуя воинскую? В поезде никто не прицепится, а в многомиллионной столице затеряться просто, из письма жены уже, вероятно, покойного Якова Григорьевича, то есть вдовы, следует, что она пробудет в Риге долго еще, московская квартира свободна, там можно переодеться и — снова в дальнюю дорогу.

Никто не встретился ему на улице, ведущей к Финляндскому вокзалу. Он увидел урезанный броневик с Лениным и отсалютовал ему по-офицерски, как это сделал бы год назад, когда еще служил во французской армии, — национальная святыня все-таки!

Задумчиво постоял у расписания, позволявшего ему немедленно покинуть город, не дожидаясь странного, как эта ночь, утра со сведенными мостами и открытой дорогой к Московскому вокзалу. Сел на скамью так, чтобы видеть и воинские кассы (он потолкался у них, кое-что заприметив), и обычные. И все более утверждался в мысли о невозможности быть на 19-й линии Васильевского острова, в комнате у девушки Ксюши. Надо покидать этот город! И немедленно. В воинскую кассу, оказывается, предъявляют требование на перевозку, оно выдается, конечно, только по служебной необходимости, таковая у Савкина имелась. Следовательно, оно находится в воинской кассе Московского вокзала, а криминалисты, опознав труп Савкина в гражданском платье, немедленно бросят детективов на поиски человека в форме майора и быстро определят, когда и каким поездом выехал из Ленинграда злоумышленник, присвоивший офицерские документы, в каком он вагоне. Времени для поисков достаточно, к нему можно прибавить те девять часов, что находится в пути поезд ЛенинградМосква. Даже если он на Московском вокзале возьмет билет в гражданской кассе, что дозволительно, судя по порядкам на этом вокзале, то покупка не останется не замеченной, уж очень редки случаи, когда офицеры прибегают к услугам обычных касс.

На этом, Финляндском, вокзале билеты на Москву есть, до отхода поезда — проходящего, из Хельсинки — двадцать, уже пятнадцать минут, несколько шагов до окошечка, несколько купюр — и спасение близко. Четырежды высаживали его с самолета в Голландии, трижды под Парижем, причем указанные явки почти наверняка были проваленными, агенты гестапо сидели в засаде; был опыт, опыт вопил: иди к кассе, беги из города, спеши, пока… Чего не удавалось немцам, сделают русские!