«Мы одно целое».

А затем мысль исчезла – так же внезапно, как появилась, – а дракончик вздрогнул всем телом и вновь распластался на груди человека.

Лайам долго не мог решиться встать. Ему не хотелось прикасаться к маленькому уродцу. В конце концов, когда тот, судя по дыханию, заснул, Лайам с трудом поднял руки и осторожно поднес их к груди. Его движения сковывала брезгливость, смешанная с непонятной заботливостью. Лайам приподнял спящего дракончика и положил на пол рядом с собой. Оказалось, что чешуйки его вовсе не жесткие и напоминают не металл, а скорее ткань – муар или вельвет, – мягкую и теплую. Когда Лайам перекладывал малыша, Фануил вздохнул. Дыхание было зловонным.

«Пахнет как от покойника», – подумал Лайам и подавил невольную дрожь. Затем он откатился в сторону и встал на четвереньки, чувствуя, как его желудок норовит вывернуться наружу. Качество похмелья вполне соответствовало количеству выпитого спиртного.

«Мы одно целое», – вспомнилось ему, и Лайам покачал головой. Он встал и, с трудом держась на ногах, заковылял к выходу. Шагнув через порог, он, повинуясь какому‑то неясному порыву, оглянулся на Фануила. Сейчас, когда дракончик лежал на полу, он показался Лайаму совершенно безвредным. И, неожиданно для самого себя, Лайам вернулся, подобрал малыша, прижал к груди и принялся озираться, подыскивая для него какое‑нибудь более подходящее место.

Ближайший к двери рабочий стол был пуст, и Лайам поместил Фануила туда. Уродец не шелохнулся, и Лайам, посмотрев еще раз, все ли в порядке, повернулся и вышел из комнаты.

Он дохромал до кухни, даже не попытавшись заглянуть в спальню Тарквина. Разламывающаяся голова и саднящее горло вынуждали его искать облегчения. Первое, что приходило в голову, это холодная вода и, возможно, кусок хлеба. Или горячая булочка. Потом Лайаму припомнилась сдоба, которой он угощался в Торквее, и его желудок жалобно забурчал. Стеклянная стена прихожей открывала прекрасный вид на морские дали. Восходящее солнце окрасило поверхность моря в розовый цвет. Вчерашние облака исчезли бесследно. Прихожую заполнял бодрящий утренний свет, и тень оконных переплетов лежала на деревянном полу, словно решетка.

На кухне Лайама встретило все то же таинственное свечение, уничтожающее все тени. Лайам обыскал все ящики и полки в хозяйстве Тарквина, надеясь найти хотя бы хлеб или воду. Вода обнаружилась в кувшине, стоявшем рядом с облицованной кафелем печью; она оказалась куда холоднее и вкуснее, чем можно было от нее ожидать.

«Магия Тарквина», – подумал Лайам и скривился, вспомнив о рукояти ножа, торчавшей из груди старика.

Он поднес кувшин с водой к губам и принялся жадно пить, кашляя и задыхаясь – холод ломил зубы. Постепенно горький привкус во рту исчез. Возвращая кувшин на законное место, Лайам вдруг ощутил кожей исходящее от печи тепло и предпочел отступить подальше – на всякий случай.

«А почему бы и нет?» – подумал он мгновение спустя и, протянув руку, откинул дверцу печи. На металлическом противне, под которым переливались алые угли, возлежали четыре сдобные булочки, слегка подрумянившиеся и украшенные узором из сахарной пудры, – точь‑в‑точь такие, какими ему доводилось лакомиться в Торквее. Голод возобладал над осторожностью, и Лайам потянулся к еде. Перекидывая с руки на руку горячую сдобу, он донес ее до стола и там уронил.

Лайам взял кувшин и хлебнул еще воды, жадно поглядывая на свою добычу. Она все еще чуть потрескивала от жара, но желудок Лайама бунтовал, и он все‑таки позволил себе отщипнуть кусочек. Стоило лишь ему положить его на язык, как желудок тут же затих.

Булочка была великолепна. Она ни в чем не уступала столичной выпечке. Смородина, орехи, немного корицы – все эти приправы в ней ощущались и придавали ей восхитительный вкус. Булочка была выше всяких похвал, но, увы, – чересчур отдавала магией. Ее явно только что испекли, а не просто разогрели, да и угли были раскалены, словно огонь горел не менее часа. Точно, магия, – решил Лайам, заглатывая остатки сдобы и впиваясь зубами в румяный бочок ее аппетитной сестренки. Магия никогда не ассоциировалась у него с такими житейскими мелочами, как горячие булочки с орехами и корицей или ледяная вода. В представлении Лайама магия была нужна исключительно для чего‑то монументального – скажем, чтобы вызвать демона, потопить корабль или уничтожить армию. Теперь его мнение о магах, и о Тарквине в частности, несколько изменилось.

Вспомнив о Тарквине, Лайам вспомнил и о том, что чародей теперь мертв, и нахмурился. Прихватив из печи последнюю пару булочек, он направился в спальню.

Тело Тарквина уже успело окоченеть; это можно было сказать, даже не притрагиваясь к нему. Старик был мертв никак не менее двенадцати часов – так подсказывал Лайаму наметанный взгляд врача и солдата. Лайам прислонился к дверному косяку и, рассеянно забрасывая в рот лакомые кусочки, принялся рассматривать труп.

– Убит, – произнес он вслух и едва не рассмеялся – к столь очевидному выводу не мог не прийти и дурак.

Но кем? И зачем? Лайам понял, что недостаточно хорошо знал Тарквина, чтобы строить какие‑то предположения. Наверно, единственный, кто может что‑нибудь знать, это Фануил, а Фануил – всего лишь животное.

Или нет?

«Мы одно целое».

Когда эта мысль вошла в его мозг, дракончик пристально смотрел на него, – вспомнил Лайам. Ему доводилось слышать, будто маги и их фамильяры связаны некими особыми узами. Но эта связь, по имеющимся у него сведениям, должна была поддерживаться сложными заклинаниями и являлась продуктом общения с потусторонними силами. Такое могло быть доступно лишь опытным магам.

Дожевав третью булочку, Лайам покинул спальню и побрел в кабинет. Фануил все еще спал, свернувшись клубком.

«Совсем как собака, только с чешуей и большими когтями. И еще умеет пересылать в мою голову свои мысли». Лайам поморщился и отошел.

Сквозь пыльное окно, почти упиравшееся в твердыню утеса, едва пробивался утренний свет. Впрочем, глаза Лайама успели привыкнуть к царящему в помещении полумраку, и он стал осматриваться вокруг. Его внимание вновь привлекли рабочие столы кабинета. Первый из них был пуст, не считая лежащего там Фануила, на втором стоял лишь ничем не примечательный стеклянный графинчик, зато третий стол возбудил любопытство Лайама, и он подошел к нему.

Всю поверхность стола занимала модель – вроде тех, что делают военные инженеры, готовясь осадить или взять штурмом какую‑нибудь крепость. Только эта модель выглядела намного сложнее. Она воспроизводила в миниатюре морские подступы к Саузварку, включая сам Саузварк. Но если военные обычно довольствовались приблизительным макетированием, модель, выполненная Тарквином, была безукоризненно точна. Смертоносные для кораблей скалы – Клыки – располагались в левом крыле стола, с одной стороны – море, с другой – гавань и город. Город несомненно являлся наиболее эффектной частью модели. Он был скопирован целиком, вплоть до мельчайших деталей, – от выходящей к морю террасы, опоясывающей дом Неквера, до чердачных окошек в заведении госпожи Доркас, где проживал Лайам. В гавани также виднелись крохотные кораблики, снабженные всевозможной оснасткой. Лайам заметил даже якорные цепи, уходящие в воду, – кораблики чуть заметно покачивались на волнах. Повинуясь смутному порыву, Лайам ткнул пальцем в центр гавани. Корабли задвигались, а вода – как убедился Лайам, лизнув палец, – оказалась соленой. То же, что Лайам поначалу принял за искусно вылепленные гребешки волн, при ближайшем рассмотрении оказалось настоящими бурунчиками, неустанно пенящимися у подножий ювелирно выделанных Клыков. И сами Клыки были каменными – такими же холодными и мокрыми на ощупь, как и их старшие братья.

Лайам потрясенно присвистнул, отдавая дань сотворившему это чудо Тарквину. Затем краем зрения он заметил еще одну вещь.

У дальнего края стола стояло небольшое подобие аналоя, с него свисала тяжелая цепь. Не отводя от макета взгляда, Лайам обошел стол. На покатой поверхности аналоя лежала открытая массивная книга в кожаном переплете, прикованная цепью к одной из его ножек. Должно быть, это была книга заклинаний Тарквина. Лайам попытался прочесть несколько строк. Текст, доступный его взору, был довольно сложен для понимания и к тому же перемежался письменами, не поддающимися расшифровке. И тем не менее того, что было написано по‑таралонски, хватило, чтобы Лайам уяснил суть дела. Разворот книги заключал в себе заклинание, способствующее переносу материальных предметов в иной план бытия, или «споспешествующее перемещению плотных субстанций» – так говорила книга.