Похоже, что под спудом бытовой психологии автор романа хотел, но не сумел, скрыть не столько очевидность различий двух персонажей, сколько образы вздыбленной большевизмом и природной глупостью ее подавляющего большинства населения России, которая вышвырнула за свои пределы (к несчастью!) все же лучшую часть общества, превратив ее в метущуюся без руля и ветрил эмиграцию. Такому утверждению созвучны многие нотки переживаний героев романа, многочисленных блестящих стихами БВП, составляющих национальное достояние, богатство государства российского. Они и написаны были примерно в одно время и соответствовали большому и личному, и общему горю: "Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих".

Или еще совершенно потрясающее по поэтической экспрессии: "Небритый, смеющийся, бледный, в чистом еще пиджаке, без галстука, с маленькой медной запонкой на кадыке, он ждет, и все зримое в мире – только высокий забор, жестянка в траве и четыре дула, смотрящих в упор… Все. Молния боли железной. Неумолимая тьма. И воя, кружится над бездной ангел, сошедший с ума". В другом варианте стихотворения "Расстрел" звучат не менее точные слова: "Но сердце, как бы ты хотело, чтоб это вправду было так: Россия, звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг".

Вот и получается, как ни верти, сакраментальное: "Лучше уповать на Господа, нежели надеяться на человека" (Псалом 117: 8). Не будем же строги к заблуждениям БВП и пакостям его героев, ибо мастерство и писательский профессионализм здесь задействован головокружительной высоты. Однако напомним святые слова: "Говорю безумствующим: "не безумствуйте", и нечестивым: "не поднимайте рога, не поднимайте высоко рога вашего, не говорите жестоковыйно" (Псалом 74: 5-6).

Было раннее утро, Сабрина лежала на спине. Рассвет пришел неожиданно, ибо она встретила его за чтением новой тетради Сергеева. Свет нового дня врезался в глаза, стал осознаваем, только по прочтении заключительной фразы. Сабрина молчала и думала о только что прочитанном, задевшем ее глубоко за живое. В Университете она неоднократно обращалась к творчеству этого писателя, но никогда раньше ей не удавалось приблизиться к пониманию его характера, мотивов поступков героев многочисленных произведений так близко. Сергеев взял ее за руку и подвел к нужному микроскопу, а от него – к подзорной трубе и опять – к микроскопу!

Пришел день выписки из родильного дома, – выдворяли всю палату оптом. На крыльце "выписной" толпились встречающие: уже по их лицам, по величине сепарированных толпочек можно было судить о качестве жизни, ожидающей новорожденного ребенка и его мать-страдалицу. Сабрину встречала небольшая, но солидная группа: Муза и три респектабельных мужчины – Магазанник, Феликс, Верещагин, да еще двое "одинаково одетых" парней стояли у двух лимузинов, внимательно отслеживая весь бомонд, да с недоверием зыркая на окружающие постройки. Приметная группа была первой из принимающих счастливых матерей и малюсеньких человечков, тщательно запеленованных.

Медсестра и санитарка, вынесшие изящные "сверточки", были одарены по-царски – платили только "зелеными" в количестве, достаточном на приобретение новых шикарных дубленок. Изголодавшиеся от хронического безденежья медработники захлебнулись восторгом и, почувствовав сильное головокружение, оперлись на железные руки встречающих венценосцев. Так под руку их и отвели обратно на крыльцо роддома. Главный врач клиники раздосадовался, что не вынес ребенка сам: новую дубленку давно просили его плечи, да и правое крыло родильного корпуса требовало скорейшего ремонта.

Уже сев в машину, Сабрина проследила выход своих новых подруг: Татьяну встречал рослый, но основательно зачуханный мужчина (тот самый законный, но нелюбимый супруг! – догадалась Сабрина); Катя с ребенком оказалась в объятиях мамы, даже не успевшей снять халат и быстро умотавшей снова на работу в клинику. Молодая мать была передана с рук на руки мужу-благодетелю, распахнувшему с несколько неуклюжей провинциальной решительностью свои объятия. Лобызания ограничились этим молодым человеком, да пожилой парой, видимо, не очень дальними родственниками.

Сабрина почувствовала себя неловко из-за демонстрации барства, которым просто полыхала ее группа поддержки, а потому попросила быстрее сматываться. Приятно было то, что в руках всех встречавших мелькали букеты цветов, а это всегда гипнотизирует женщин, особенно в тот сложный момент, когда их выпускают из пыточной камеры. Говорят, что даже в средние века, в период суровой инквизиции, сжигаемую колдунью украшали букетами свежеумерших цветов, да разукрашенным колпаком. Так расплачивались звероподобные судьи и зрители трагического представления с главной героиней – женщиной-страдалицей.

Приехали в скромную квартиру, к Сабрине: там Музой уже было организовано скоротечное застолье. Между делом – между кухней и прихожей – сразу после снятия пальто Сабрине более основательно был представлен Олег Верещагин. Вспомнили, что он был один из самых давнишних, закадычных друзей в Бозе почившего Сергеева. Их многое связывало, и не было никакого резона отвращать старую и верную дружбу от продолжателей его заветов – сына Владимира, Сабрины.

Застолье начали с поздравлений и заверений в искренней верности сложившемуся по роковому стечению обстоятельств "семейному братству" и готовности прийти на помощь в любой момент. Мужчины, гордо и многозначительно запрокидывая головы, как красавцы олени-рогоносцы, роя копытами землю, обутыми в модные ботинки, просили разрешения навещать дам и по мере сил участвовать в воспитании наследника их незабвенного друга. Сабрина ловилась на яркие заверения, но Муза воспринимала весь этот "кобелиный базар" (ее собственное выражение), как пускаемую в глаза пыль. Муза одним только взглядом, брошенным как бы случайно на раскудахтавшегося Феликса, быстро подавила его персональную активность. Затем она, решительно перехватив жезл власти, заявила, что от помощи достойные и воспитанные женщины никогда не отказываются, но всю основную работу постараются выполнять они – верные подруги – самостоятельно. Затем она вежливо напомнила о существовании санэпидрежима в доме, где поселился новорожденный, четкости графика его кормлении, мытья, пеленания, об отдыхе утомленной матери и тому подобное.

Сабрина как раз была склонна побалагурить с мужчинами, оказывавшими такие активные знаки внимания ее персоне. Опрятное выражение – "будем дружить домами" приятно щекотало ухо, тешило душу намеком на уверенность, что недавно состоявшаяся мать не останется одинокой. Но Муза действовала в лучших традициях старших сестер немецких частных клиник: мужики быстро почувствовали себя сиволапыми питекантропами, им стало абсолютно ясно, что "граница на крепком замке", а "пьянство – вредный порок", если не говорить больше. Да и, вообще, в цивилизованном обществе самцы потребляются только в умеренных дозах и, в лучшем случае, в виде конвертированной валюты. Все элегантно раскланялись и помещение скромной квартирки, всосав через форточки свежий воздух, выдавило из себя никому не нужную патогенную микрофлору.

Выйдя на лестничную площадку, первым очнулся Магазанник, он освятил свою позицию немногословным заявлением:

– Круто, однако, с нами обошлись, но по справедливости; полагаю, что нам необходимо радоваться тому, что Муза с Сабриной – такой крепко спаянный "коллектив"!

Феликс промычал что-то похожее на перебор междометий:

– Да, да! Ничего себе! В самом деле, быть может, приятно.

Верещагин, обладая отменными внешними данными, как ему казалось, был удивлен, что его чары не поразили объект пристального внимания – Сабрину. А то, что Муза его отошьет самым решительным образом, не вызывало сомнения. Ее-то он знал давно и очень хорошо. Сабрина почему-то была одинаково вежлива со всеми мужчинами, даже, пожалуй, как показалось Верещагину, с наибольшим вниманием она выслушивала Магазанника. Во всяком случае, к Аркадию Натановичу она обращалась более доверительно, видимо, как к старому знакомому, уже успевшему сыграть не последнюю роль в ее судьбе. Феликс, словно по негласной договоренности, успел надеть "кандалы" зависимости от Музы. Он по собственной воле, без принуждения настойчиво шел к тому, чтобы вручить себя, вместе со всеми потрохами, строгой повелительнице – Музе. Не понятно было только – а каково, собственно, ее желание?