Давят остатки слов,

Размазывая вытекающую из них кровь

По стенам.

Приходят опять

Говорить: "Продолжай!"

Говорить: "Я устал тебя слушать, конечно,

Но потерплю".

Говорить: "Я к тебе за своим отражением,

Лишь за ним,

Остальное оставлю на память,

Поставь на шкаф"

Смаковать это терпкое:

"Через год мы подохнем

Подохнем

Подохнем",

Как аксиому,

Как невозможность выбора.

Хотя на самом деле скорее не мы, а в нас,

Слабое, тонкое, еле живое в нас,

Есть ли об этом смысл упоминать?

Никакого.

Но такие как мы не уходят.

Они остаются навечно,

Древними рунами выжигаются на сетчатке глаз,

Нитями пустоты проникают в мозг,

Говоря: "А теперь смотри – это я за тебя подох,

А похоже, как будто ты за меня, прикинь?"

И сидят на пороге,

Тараща остатки глаз,

Выеденные кислотой полуправды: "Я слушаю, продолжай",

Правды: "Я пролистаю всё это, кивнув в ответ",

Лжи: "Я запомню каждое слово,

Во веки веков,

Аминь".

Если нравится ложь, возлюби её всем существом.

Неестественно колкое слово не ранит, не режет.

Если долго таращить глаза во вселенский разлом,

То регресс неизбежен.

Если правда горишь этой ложью, поставь себе шах,

И покинь это поле вот так же наивно и гордо,

Это лучше, чем прятаться в душных убогих кружках,

Ядом целиться в морды.

Если слушать подчёркнуто лживые их похвалы,

То поверишь, безликая, в собственную уникальность.

И потом, под протяжные звуки всеобщей хулы,

Встанешь гордо оскалясь.

Будешь жадно внимать, но шептать себе: "Всё это ложь!

Я одна здесь за правду, смотрите, какая крутая!"

И роптать на Создателя: "Право, Создатель негож!

Предо мной не растаял".

Если видеть во снах постоянно жестоких врагов,

Можно встретить их в каждой стене и за каждой осиной.

И когда загорится искусства бессмертный огонь,

Оказаться бессильной.

Не ищи же от жизни каких-то иных впечатлений,

Кроме тех, что достались.

Внутри ты всё та же покойница.

Напишите ей кто-нибудь,

Что она грёбаный гений -

Пускай успокоится.

Неживая девочка-манекен,

С Бездной вместо разума, без души,

Пару лет назад ты была никем,

А сейчас глядишь на меня с вершин.

А теперь встаёшь и идёшь вперёд,

В коридор, «и вьётся опять тропа».

Я не знаю, может наоборот?

Может это я до тебя упал?

Неживая леди, лицо-фарфор,

Истина, сквозящая изнутри.

Почему не видел тебя в упор?

Видел лишь нелепый чужой бэд-трип.

Видел лишь скрипящее колесо,

Бездну, подгнивающую с краёв.

Пустоту, в глазницах безвольных псов:

«Ты же ведь расскажешь нам про неё?»

Но теперь разорван порочный круг,

Я покинул двери твоей тюрьмы.

Но всё так же тянутся сотни рук

Оторвать кусок бессловесной тьмы.

Этот мир уснёт на твоём плече,

Станет небо звёздное решетом.

Пару лет назад ты была ничем

И сейчас – ничто.

Ты говоришь, мол, искусство не умирает,

Мол, я пытаюсь,

Пытаюсь,

Пытаюсь,

Пытаюсь выдать.

«Пытаюсь выдать» —

Я слышала это в каждом.

В каждом из тех, для которых попытка – пытка.

Ты говоришь, за искусство, мол, тоже не умирают,

Я говорю: «Ты уверен?».

Ты не уверен, конечно, но подтверждаешь свою уверенность новым, неискренним: «Я пытался».

Я говорю, что, возможно, хреново пытался.

Я говорю: «У меня почти получилось»,

А ты глядишь на меня из такой непроглядной Бездны,

Что я понимаю, что у тебя не почти —

Идеально вышло.

Я понимаю это и выдыхаю,

Ибо не стоит бояться тебя оставить.

Страшатся ли люди бросить в могиле мёртвых?

Рвутся ли к ним, головою делить подушку?

Нет, вот и мне не стоит в тебя вцепляться,

Рвать тебя в мелкие клочья и класть их в сумку.

Это бессмысленно, если ты тоже мёртвый.

Хотя на самом деле, какая разница кто и насколько жив?

Каждый пытался что-то создать, но в итоге себя утратил,

В этом всё дело, никто здесь не отнял руки от края,

Выбрав нелепую, пластиковую (не)смерть,

Что в переводе читается (недо)жизнь.

Стоит ли сокрушаться над этим, сквозь призму лет?

Нужно ли сожалеть о единственном верном выборе?

Я не знаю,

И ты не знаешь.

Это последнее, что в нас осталось

Общего.

Ломится в Бездну,

Бросает медные гроши.

Говорит ей: «Бездна, Бездночка,

Будь хорошей».

Говорит ей: «Бездна, полно же, нет уж силы,

Точно в зеркало правды глядеться в тебя насильно».

Говорит ей: «Бездна, хватит тебе таиться,

В темноте подвала, под ссохшейся половицей».

Говорит: «Никакого спасу от той напасти,

Что ошибочно продается с пометкой счастье».

Говорит ей: «Бездна, Бездночка, ты глубока.

Ты темна, многолика, всесильна, бездонноока.

Ты питаешь огонь, тот что жив и неугасаем,

Но глядишь на меня украдкой, и в дрожь бросает.

Неподъёмно, холодно, полупусто.

Никакого прошлого, – говорит, – никаких запретов».

Говорит ей: «Бездна, Бездночка, ты – искусство».

«Вот сейчас», – говорит, – хорошая,

Вот теперь, – говорит, – об этом».

Ты говоришь мне: «Зачем без рифмы?

С рифмой сподручнее».

Знаю, сама ведь так говорила. Не в этом дело.

Я ведь уже отвечала, но смысла мало.

Незачем говорить, коль тебя не слышат.

Понимаешь, Бездна рифмуется не всегда,

Как кистепёрые рыбы вымерли не совсем,

Ты дочитал до момента ведь

Про кистепёрых рыб?

«Дом, в котором», если не помнишь,

Откуда фраза.