Миша остановился, пробормотал почти виновато:

– Читать чужие письма – профессиональная обязанность, пожалуй самая трудная. Продолжаю: «…главная удача в жизни, а печальное известие серьезно подкрепит эту удачу, причем в тех масштабах, которые я еще сам не могу представить. Я отослал в опекунский совет рапорт и даже получил официальный ответ. Тем не менее все в порядке, насколько можно было бы. Лично я явиться в Первопрестольную не мог, по очевидной для нас причине. Но это, как я понял, не препятствие для достаточно простого юридического действия. Так что далее мне следует позаботиться уже о вас с Лизонькой. Сегодня же попрошу Павла Сергеевича, нашего уважаемого полковника, исполнить роль нотариуса и засвидетельствовать мое волеизъявление. Надеюсь, ты поймешь: война не закончена, а такую процедуру необходимо упростить».

– Хм… Но я в бумагах никакого волеизъявления не видела. Где же оно? – спросила я, сама задумавшись и начиная быстрее перебирать вскрытые конверты. – Если оно засвидетельствовано у полковника, там должна быть какая-то печать. Или хотя бы подписи свидетелей, например. Верно?

– Верно. Видимо, он либо не успел это самое волеизъявление оформить, либо…

– Погоди, а где письмо полковника? Там что-то такое было… – Я схватилась за уже просмотренную почту. – Вот, смотри.

Я взяла лист и…

Не то чтобы верила в энергетику, тем более энергетику предметов. Но если прочие письма ощущались простой бумагой, то это – будто пылало. Эмоциями Эммочки, когда-то взявшей его в руки.

«С глубокой печалью сообщаю вам, Эмма Марковна, что…»

Про такое письмо можно сказать: читала и не читала. После первого абзаца проплыла взглядом по остальному тексту с подробным описанием битвы на окраине Парижа. К чему вчитываться, если главное сказано в начале?

Потому-то, кстати, родители покойного мужа это письмо не увидели. Получили свое от того же полковника – лаконичное, утешающе-ободряющее, без дальнейшей приписки, касающейся меня.

«Милостивая государыня, я взял на себя заботу отослать некоторые важные бумаги вашего мужа сразу поверенному, так что никаких задержек в ваших делах случиться не должно. Думаю, вы вместе с родителями покойного супруга сумеете найти время и возможность посетить Первопрестольную нашу, где и обратитесь по известному адресу. Либо же сразу в опекунский совет. Впрочем, учитывая тяжесть вашей потери, полагаю, что может произойти некая задержка, и о том я тоже предупредил в специальном рапорте на имя главнокомандующего».

– Я это письмо смутно помню памятью Эммочки. – У меня вырвался тяжелый вздох. – А потому и не перечитывала. Боялась испытать ту же самую боль. Кто-то скажет «глупая девчонка», а я ее понимаю. У самой были в детстве книжки, которые перечитывать было страшно, а тут не книга – сломанная судьба. Потому-то Эммочка в Москву и не поехала.

– Да уж. – Миша покачал головой и поудобнее устроил дремлющую Лизу на руках. – Выход один. Надо ехать в Первопрестольную и все выяснять на месте. Из-за пустяков столько суеты со смертоубийствами и похищениями никто разводить не стал бы.

Я кивнула – в Москву ехать надо. Еле сдержала печальную усмешку – вспомнила приключения, сопровождавшие две мои прежние поездки. А тут путешествовать не в пределах Нижегородской губернии, а в достаточно далекий город. Да еще без точного понимания, в какое ведомство обратиться.

– Надо ехать в Москву, – произнесла я. С такой интонацией, что Миша все понял.

– Нам надо ехать, Мушка. Большим барским обозом, по первопутку. Ты ведь Лизоньку не оставишь?

– Предыдущий раз инициативу проявила она, – я улыбнулась, – на этот раз возьму ее сама. Чтобы без инициатив, а то и поседеть недолго.

И тут поняла смысл Мишиной фразы. По первопутку – зимней дорогой, когда почти все баре на санях отправляются в Москву. По-своему разумно. Но не слишком ли долго ждать?

– Да, ближе к зиме, – ответил муж на незаданный вопрос. – Сейчас у всех осенние хлопоты, и у меня в том числе. Конфликт за конфликтом: барство на крестьянский урожай покушается, выдумывает долги за весну и лето, будто бы крестьяне зерно брали и теперь должны отдавать. Иногда так и есть, иногда – бумажку вчера написали. Надо разбираться, пока мужики сами не разобрались, не подняли на рога управителя с барином. Моя сегодняшняя экспедиция по соседству – как раз по такому поводу. Спасибо, Мушка, что от твоего поместья такой головной боли нет.

Я только вздохнула и улыбнулась грустно. Улыбнулась мужу, а грустно потому, что на самом деле очень мало кто из крестьян бунтовал. Это надо до откровенного скотства дойти, чтобы терпеливые мужики восстали. Увы, и такое бывало.

– Доносы, небось, пишут?

– А как же без этого? – Миша усмехнулся. – Что в девятнадцатом веке, что в двадцать первом, строчат, канальи, словно заведенные. Ну да ничего, на здешних я управу легко найду. Память меня хоть и подводила, а многое словно по наитию всплыло из оперативной-то работы и следственных мероприятий. Я в губернии на хорошем счету, посчастливилось самому генерал-губернатору в одном весьма неприятном дельце так помочь, что он по гроб жизни теперь мне благодарен. Так что начальство помельче где шипит, а где и в пример меня другим ставит, поскольку таких результатов никто дать не может. Здешние следаки тоже не дурни, но у них за плечами ни опыта моего, ни знаний двух веков. Вот и вундеркиндствую помаленьку. На зависть врагам.

Я подперла руку щекой и с тихим умилением слушала, как он рассказывает про некоторые свои дела. Как же хорошо… как же я по этому соскучилась.

А Миша глянул на меня внимательно, усмехнулся и резюмировал:

– Ты, Мушка, готовься. Сейчас поеду прошение подам на высочайшее имя с просьбой дать разрешение на брак с честной вдовой. В Москву уже замужней дамой поедешь, ибо нечего сплетни плодить. И мне спокойнее будет, а то прискачет какой бравый гусар да и уведет жену.

Мы дружно посмеялись. Шутка про гусара у нас была дежурная, еще с институтских времен. А потом муж снова стал серьезен:

– Ну и главная причина, по которой тебе уж совершенно точно одной ехать не следует, – шлейф происшествий, сопровождающий твои поездки.

Я кивнула с печальной усмешкой – мои мысли считал.

– Расскажи, кстати, что за странная компания тебя окружала в тот день? И что ты забыла на закрывшейся ярмарке?

Пришлось рассказать. И не пунктирно, как дворовым, а с подробностями. Тем более Миша хмурился, достал карандаш, записывал, постоянно переспрашивал: «А тот низкий варнак был со сломанным носом? А тот, что к тебе явился, – со сведенным клеймом?» Даже быстро набросал его портрет, и я в очередной раз восхитилась супругом и его талантами – вполне узнаваемый портрет получился, тот самый варнак.

М-да. Приходится Мише тут и фотороботом подрабатывать. А карандашом пишет потому, что, видно, с чернильницей не в ладах.

– Да уж, история, – заявил наконец супруг. – Слыхал я про эту преступную группировку. Мне еще до начала ярмарки донесли, что Рябыка, каторжный беглец, в Макарьеве объявился с новособранной шайкой – прежняя от меня не ушла, кроме лидера. Но информатор как сообщил, так и пропал, и, боюсь, «как в воду канул» тут не метафора. Пришлось ждать, когда Рябыка проявится и созорничает, чтобы на горячем схватить. Удивлялся, чего же этого не происходит. А он, значит, большого куша ждал. Точно не хотел тебя шантажировать?

Я объяснила, что даже и говорить не давал.

– А в итоге продал тебя дважды? – сказал Миша, и я ощутила, как он чуть не дернулся от этих слов. – С персами все просто, ну, или не просто, но они-то сейчас должны быть ниже Царицына, если не в Астрахани. А вот первый заказчик, подозреваю, где-то в губернии. Кружит как падальщик, нутром чую: не все просто с твоими московскими делами.

Я согласно кивнула и мысленно в который раз выдохнула. Миша рядом, с ним ничего не страшно. Разберемся.

А он продолжал раскладывать по полочкам: