Зато у супругов словно язык отнялся. Попробуй отделаться общими словами при виде такого дива дивного. Неясный страх боролся в Тухлиде с пьяным угаром.

Мадам Тухлид стремглав рванула к соседке, и так вот, слово за слово, новость дошла до отеля «Прогресс», куда, как в воронку, стекали все местные сплетни.

А в доме на косогоре Ля-Гренадьер у свина больше не текла кровь.

Оставшись наедине с Тухлидом, он продолжал болтать, и крестьянин уже заранее предвкушал, сколько приятных минут доставит ему этот совершенный и нескромный фонограф.

На другом конце деревни, в зарослях сирени и бузины, усыпанных жуками-бронзовками, притаился обветшалый с годами домишко, в котором жил прелюбопытнейший экспортный продукт. Нет, никакой не доктор Моро и не доктор Лерн[1] — а всего лишь хитрющий коротышка и премилый шутник по имени Пьер Ван Клаэс, а если по-приятельски, то просто мосье Пьер.

Откуда он взялся, этот очаровательный добрячок, жители округи не знали. Он слыл богатым, платил не скупясь, но кошель не открывал, не добившись уступки. По большей части сходились во мнении, что он был врачом, теперь оставившим медицинскую практику. Тухлид, окучивавший сад господина Пьера, говаривал, что у старика в этой его лавочке полным-полно чудовищных стеклянных колб и колбочек, кирпичных печей и книг, толстых, точно плиты могильные!

До господина Ван Клаэса молва о свинье докатилась в лице сельского почтальона. За день дело обросло такими подробностями — концов не отыщешь. Свин Тухлидов, не удовольствовавшись даром речи, выступал уже и как прорицатель и моралист. Добро бы он только высказал Тухлиду все, что о нем думал, так нет, он еще и предрек, что не за горами конец света, а потом вдруг, охваченный необъяснимым исступлением, пустился в пляс, насвистывая ариэтку 1914 года, завезенную в эти края американскими солдатами.

— Да не может такого быть, — ответил мосье Пьер, чокнувшись с почтальоном, — быть такого не может.

— Точно вам говорю, мосье Пьер, на задних лапках и пасть разинул, как певчий на церковной службе.

— Пойду-ка сам взгляну.

Господин Ван Клаэс надел каскетку, настоящую, ворсистую английскую каскетку, и, повесив на запястье трость, с трубкой в зубах направился в Ля-Гренадьер, мимо скирд сена и овсяных полей.

Во дворе дома Тухлидов уже яблоку было негде упасть. Господин Ван Клаэс раздвинул толпу и подошел к супругам, силившимся объяснить, что произошло. Своротив рыло и насмешливо кося глазом, свинья отдыхала у себя в хлеву, позволяя публике любоваться феноменом из-за двери.

— Здрасьте, мосье Пьер, — кивнул головой Тухлид.

Мадам Тухлид поклонилась, теребя свой фартук.

— Вот она и животинка, — продолжал Тухлид, показав на свинью. — Тут что-то не так, на что ж это похоже, эта гадина все время пить хочет — чешет и чешет языком без умолку. Это что ж такое. Нешто это жизнь в согласии с природой, а, мосье Пьер? Вот вы человек почтенный, башка с четыре вершка — так скажите, это что ль по природе вещей?

— Так что же, он говорит? — осведомился господин Пьер.

— Как нотариус. Тут битый час не могли унять, болтал и болтал про все на свете. А сейчас эта зверюга утомилась. Он, как говорится, из сил выбимшись.

— Надо разговорить его, — сказал господин Пьер.

Тут Тухлид, его жена и господин Ван Клаэс подошли к свинарнику. Толпа всколыхнулась. Тухлид отворил дверцу и протянул поросю картофелину.

— Может, не так все и плохо-то, — сказала мадам Тухлид, — щас сами увидите, что эта животина и двух слов не свяжет.

Тухлид осторожно подтолкнул его ногой. И тут все услышали, как зверь заговорил.

— Молодец, — проворчал он, — ишь, молодцы… все вокруг шпики и подлецы.

Эта песенка господину Ван Клаэсу уже была знакома.

В тот же памятный вечер он купил свинью, велел доставить ее к себе и окружил всяческой заботою.

— Вот увидите, — говорил Тухлид, — он еще ей и костюм из рогожи купит на холода-то.

Теперь он жалел, что продал свинью. Сделка получилась недурной — крестьянин не продаст себе в убыток, — но она была окончательной. Подзуживаемый односельчанами, Тухлид уже ломал руки, прикидывая, сколько мог бы заработать, ходи он с этакой животиной по деревенским ярмаркам. Откуда ему было знать, бедному пропойце из Мель-Годэна, что мир вскорости рухнет, провалится в тартарары, так закоснел он в снобизме и безделье.

Общество Пьера Ван Клаэса состояло из одной только старой экономки, ворчливой и преданной, с которой он не прочь был перекинуться время от времени словечком. В тот день, когда в дом привезли Тухлидова порося, старой Гертруде пришлось прикусить язычок.

Господин Ван Клаэс мог битые часы проводить со своей свиньей. Он обустроил зверю роскошную спальню и, отскребя от грязи, превратил его в исключительно занимательного собеседника.

Первым делом господин Ван Клаэс обработал рану своего подопечного и заключил, что Тухлид, сам того не ведая, проделал чрезвычайно сложную хирургическую операцию. По счастливой случайности операция эта удалась, и смышленое животное смогло издавать новые звуки и произносить слова на человечий манер.

Свинья — животное на редкость умное и наблюдательное. С легкой руки Тухлида все слова, что осели у нее в памяти, сами собой хлынули с языка, каким-то чудом вдруг обретшего сноровку. Вот свин и вывалил в лицо хозяевам все, что слышал во время их кухонных склок, эхом доносившихся к нему в хлев.

Господин Ван Клаэс восстановил ход событий и дал чуду объяснение, но выводы предпочел оставить при себе.

С этих пор он начал терпеливо заниматься обучением своей свиньи. Дни напролет просиживал он с ней взаперти в комнате с классной доской. Он выучил с ней весь алфавит. И полугода не прошло, как свинья уже читала «Жития святых» и газету.

Труднее всего господину Ван Клаэсу было выучить свинью держать в лапах перо.

Почерк у свиньи всегда был дрянной — она писала дрожащими крупными буквами; тем не менее от чистописания он перешел к орфографии и постепенно расширял сферу ее познаний. И вот, наконец, в Мель-Годэне произошло нечто такое, отчего название деревушки замелькало на страницах газет.

Господин Ван Клаэс решил, что пора свинье получать диплом о начальном образовании.

После войны люди, кажется, расположены были принимать если и без благодушия, то хотя бы и без враждебности, события самые невероятные.

И в том что Ван Клаэс приведет своего хряка — а свинью так все и звали Ванклаэсов хряк — на экзамены, никто не увидел мистификации, напротив, все ждали: то-то будет зрелище!

Родители пытались — что ж, дело похвальное — пристыдить своих чад: провалиться, и перед кем — перед свиньей!.. Но школьники, надо признать, относились к такой конкуренции спокойно: неспособные проявить хоть чуточку прилежания, они были начисто лишены духа соперничества.

День экзаменов был для Ван Клаэса настоящим праздником. Соискатели собрались в зале мэрии. Заглядывая в окно, он смотрел на свою свинью, сидевшую между сыном бакалейщика и сыном сельского сторожа. Церемонией руководил мэр, и вот, покончив с письменным экзаменом, перешли к устному.

Когда пришла очередь свина, благонравное животное вышло на сцену на одних только задних лапах; передними свин собирался жестикулировать.

Это был триумф. Победа над всеми соискателями была обеспечена. Ванклаэсов хряк выслушал похвалы с милой улыбочкой и, прошествовав мимо сына колбасника, одного из школьных своих товарищей, шепнул ему на ухо: «Ох и наделаю же я из тебя окороков да колбас, дай только срок». Бедный малыш вернулся домой сам не свой от страха. Родители пытались успокоить его, но он все худел и бледнел, пока не стал совершенно непригодным для околбасивания и не умер от слабости. На этот раз хряково предсказанье не сбылось.

А сам хряк лишь ухмылялся, внимая хозяйским похвалам: Ван Клаэс любил покуражиться над людишками.