Образ могущественных треволнений поверг нас в уныние. А потом раздался голос Брэддок:

– Выбирайте, кто из вас пойдет, потому что я идти не намерена.

В этом мы все были единодушны: старшая медсестра должна быть избавлена от унижения. Как я уже говорила, мистеру Арбунтоту нравилась Мэри Брэддок.

И тогда, не дожидаясь решения, я подняла руку:

– Доктор Понсонби, я пойду. Я провела месяц вне Кларендон-Хауса, и… мне будет полезно, чтобы не потерять навык ухода за другими пациентами.

С вами такое случалось? Вы произносите одну фразу, и это оказывается та самая фраза, которая переворачивает всю ситуацию. Так вот, именно это и случилось.

Лица медсестер выражали разные оттенки облегчения и благодарности.

– У меня нет возражений, мисс Мак-Пирсон. Нанесите ему визит. Этот человек не должен стоять на пути процветания нашего пансиона. – И Понсонби снова вернулся в «состояние Понсонби». – Потому что, заверяю вас, Кларендон вступает в фазу доселе невиданного процветания…

– Ну что за идеи, – оборвала доктора миссис Мюррей. – Давай продолжай в том же духе, если тебе так хочется.

Мое добровольное согласие оказалось удачным шагом. Сьюзи поблагодарила меня улыбкой. Нелли пригласила («Ты ведь не забыла, что…») на собрание общества «Медсестры за чаем» на следующий день. Джейн Уимпол нежно пощекотала мое ухо своей благопристойной вуалью, наклоняясь ко мне и спрашивая мое мнение о «Черной Шапочке» и «Разбитой посуде». При этом она мило хихикала. Меня приняли обратно, и я почувствовала великое облегчение.

Неизвестно, что они думали об ужасном поступке, который я совершила, но уважать меня они не перестали.

Когда все разошлись, Брэддок осталась со мной в холле один на один. Черты ее морщинами сползались к центру круглого лица под высоким чепцом.

– Благодарю тебя, Энни. Мистер Арбунтот… В общем, ты знаешь: он успел совершить в жизни достаточно ошибок. И все-таки он заслуживает человеческого обхождения. Как твои дела?

Глаза мои затуманились, в горле вырос ком.

– Я рада, что вернулась, Мэри.

– Энн.

Она обволокла мое тело большущими руками, как когда-то в больнице, но теперь я чувствовала себя совсем иначе. И не противилась объятьям.

Со временем Мэри Брэддок превратилась в добрую подругу. Именно она первой прибежала на мои крики, когда я достаточно пришла в себя, чтобы отбросить нож и позвать на помощь. Брэддок начала отдавать распоряжения, ни о чем меня не спрашивая, ничего от меня не требуя, зная, что получит объяснение позже, облекая меня самым полным доверием. Она села со мной в карету скорой помощи – вместе с Джимми Пигготом и маленьким мальчиком, в которого превратился истекающий кровью мистер Икс, она доставила его в королевскую больницу. Я помню этот кошмар в мельчайших подробностях. В больнице нас принял хирург старой школы, Уоллес Поттер. Из тех, кто уверен, что надевать перчатки, прикрывать нос и губы маской значит «обабиться», кто не приемлет хлороформа, поскольку – по словам Поттера – крик пациента является диагностическим свидетельством его боли. Блистательная, кстати сказать, фраза. То, что невозможно ампутировать, Поттера не интересовало.

Шевеля своими громадными бакенбардами, доктор вынюхивал боль, точно легавая собака.

– Кхм, загноением не пахнет, – определил он, а потом промыл и закрыл рану, убедившись, что ампутировать нечего, поживиться не удастся. – Он поправится, если только Мадам Жар не нанесет ему визит вежливости.

Мадам Жар – этим именем Поттер ласково прозвал гангрену – появилась в ту же ночь: я увидела ее во сне. Глаза у Мадам Жар были как мушиные яйца, дышала она проказой, пальцы были облезлые и горячие, но все равно она напоминала Генри Марвела Младшего (он же мистер Игрек), а на меня глядела с издевкой.

– Ну что, Энн, щекотка? – сказала гостья. – Вот уж точно, отменная щекотка! А ты долго смеялась, Энн? Мы можем и дальше тебя щекотать. Вот увидишь. СО СМЕХУ ПОМРЕШЬ!!

Я видела, как Мадам Жар склоняется над моим пациентом и горячечными губами целует его в лоб. Когда в ту первую ночь в больнице я проснулась от собственного крика и плача, рядом была Мэри Брэддок.

– Энн! Энн! Это был только кошмарный сон! – Мэри меня обняла.

Через неделю Поттер сказал, что опасность миновала, останется только безобразный шрам.

В первое мгновение мне показалось, что он говорит обо мне.

Время тогда тянулось очень медленно. Каждый час давил тяжким грузом, даже когда мистер Икс начал поправляться, и я уже спала не рядом с ним, а в комнате, которую предоставили мне любезные сестры из королевской больницы. В последние дни перед выпиской я иногда проводила целое утро или целый вечер, не видя его, потому что в моем присутствии не было необходимости и потому что мне хотелось плакать в одиночестве этой комнатки без окон.

Конечно, нас часто навещали.

Пришли все мои товарки по Кларендону. Не скажу, что путешествие было дорогостоящим: Кларендон-Хаус находится в Саутси, в богатом районе, а «Роял» – так мы, портсмутцы, называем королевскую больницу – на западе, рядом с портом, но если вам знакома сладость дружеской поддержки в час беды, вы согласитесь, что наша благодарность другу не зависит от расстояния, которое пришлось преодолеть.

И все они явились с подарками: Нелли Уоррингтон принесла рисунки своих детей с подписью «ПАправляйтесь, сэр»; Сьюзи – пирожки от миссис Гиллеспи; Джейн – мужской носовой платок; миссис Гиллеспи – еще пирожки из своей щедрой печки; даже Гетти Уолтерс, как всегда смеясь и плача, принесла тарелку с кусочками баранины (все, что осталось после дня рождения лорда Альфреда С.), потому что добрая женщина знала, что мистер Икс не щадит даже косточки от славного барашка.

Но Мэри Брэддок, помимо цветов, принесла и кое-что еще.

Как я уже говорила, Мэри низенькая и очень полная, что еще больше подчеркивалось отсутствием высокого чепца, уступившего место синей шляпке. Но ее открытый искренний взгляд делал ее более прекрасной, чем сценический танец – молоденькую балерину.

Мэри Брэддок, единственная из всех, начала разговор, ни словом не упомянув о случившемся. Ни «такого горя», ни «как ты себя чувствуешь?» – вместо этого она подошла ближе и улыбнулась.

– Джейн и Сьюзи пытаются меня уговорить сходить с ними в театр на выходных. Сейчас много повторных показов, театры снова открылись после… Да, после дела Убийцы Нищих… Ты слышала о новой игре – это загородный поиск сокровища для взрослых, «Женщина японца» – вроде так?

– «Женщина, написанная японцем», – уточнила я. Даже в больнице обсуждали этот театр под открытым небом с татуированной девушкой в главной роли.

– Точно, а в «Виктори» дают премьеру малопристойной «Черной Шапочки»; а в «Лайтхаусе» – «Разбитую посуду», о которой отзываются как о лучшей провокации сезона… Но ты ведь знаешь: мне человеческий театр не по душе.

Да, я знала. Мэри Брэддок любила неживые представления: марионеток, «человечков», кукол, театр теней, обманки и иллюзии.

– А ты попробуй посмотри что-нибудь человеческое, – бросила я вскользь.

– Да, наверно, стоит попробовать. Вообще это… – Мэри наклонилась поближе. – Признаюсь тебе, мне не нравится человеческий театр, потому что зрелище людей из плоти и крови на сцене уж слишком меня волнует. – Я удивилась. – Да, я знаю: я медсестра, я привычна к виду страданий, и все же… эти чувства в театре… особенно у актрис – они такие же, Энни, какие мы испытываем каждый день в нашем безмолвном мире, вот только артистки, помимо прочего, молоды и привыкли раздеваться… Для меня это сложно… Ты, наверно, думаешь, что я похожа на Гетти. – Мэри смущенно улыбнулась.

– Ты похожа на Мэри Брэддок, – возразила я.

Глаза наши одновременно наполнились влажным блеском. И тут Мэри резко сменила тему:

– Энн, я знаю, как ты сейчас мучаешься.

– Спасибо.

– Я не очень хорошо поняла, что все-таки произошло. Доктор Понсонби изложил нам все в своем стиле: «Я не говорю, что да, но я и не говорю, что точно нет». – Ей удалось вызвать у меня улыбку. – В чем я уверена – так это что ты не была собой. Будь то гипноз или что-то еще – ты не была собой. – А потом ее пухлая рука преодолела дистанцию, отделявшую ее от меня. – Ты – это как сейчас, Энн. И я здесь для того, чтобы быть тебе полезной.