Социальная и художественная критика соответствуют двум компонентам этики любви к работе: заботе и творчеству. Признание значимости заботы и творчества стало частичной уступкой требованиям рабочих, бунтовавших против условий труда на предприятиях, социальной иерархии, буржуазной семьи из пригорода и мира, в котором все превращается в товар. Однако, приняв требования рабочих, капиталистическая система одновременно исказила их идеи. Движениям 1960-х не удалось совместить социальную и художественную критику и добиться одновременно бóльших гарантий и большей автономии. Программы этих движений были полны противоречий, ставших благодатной почвой для зарождения нового духа капитализма и новой формы организации труда[41].
В 1970-е годы во всех промышленно развитых странах мира – от Италии, где располагались заводы компании Fiat, до Лордстауна в Огайо, где находился уже известный нам завод, – раздавались требования установить рабочий контроль над предприятиями. Слияние социальной и художественной критики было там наиболее ярко выраженным: рабочие, которым предстояло сорок лет гнуть спину на сборочной линии, прежде чем выйти на пенсию, нанесли ответный удар. В начале 1970-х годов стихийные забастовки были обычным делом в Лордстауне, где пестрая группа молодых рабочих выступала против самой идеи работы. Они не просто требовали прибавки к зарплате или доли от прибыли, а оспаривали саму идею о том, что кто-то должен всю жизнь вкалывать на сборочной линии. Однако в итоге рабочие променяли автономию на гарантии занятости[42].
Бунт против фордистских предприятий отразился в бунте против буржуазного, «пригородного» образа жизни. Женщины боролись против образа домохозяйки из пригорода, наделенной тем, что Бетти Фридан окрестила «загадкой женственности», и требовали полноценной оплачиваемой работы. Когда они стали достаточно зарабатывать и получили экономическую независимость, мужья перестали играть в их жизни столь важную роль: изменилась сама форма семьи, которая дестабилизировалась точно так же, как и формы труда[43].
Показательна огромная разница между тем, чего хотели движения 1970-х годов, и тем, что они получили. Они хотели демократического контроля над предприятиями, а получили призывы покупать акции компании. Хотели сокращения рабочего дня и ослабления гнета начальства, а получили сокращение рабочих мест и множество подработок вместо одной работы на полную ставку. Хотели более горизонтальных профсоюзных организаций, а получили разгром профсоюзов. Хотели свободы, открывающей простор для творчества, а получили, говоря словами Фишера, «менеджериализм[44] и шопинг». Хотели пересмотреть отношение к традиционной нуклеарной семье, а получили наставления о том, что необходимо заниматься нетворкингом и относиться к коллегам как к членам семьи. Хотели, чтобы их труд был более интересным, а в итоге просто стали больше работать. Они хотели искреннего человеческого общения, а получили требование «любить свою работу»[45].
* * *
Сейчас мы имеем дело с последствиями исторического поражения, которое потерпели рабочие. Оно привело к изменению мирового порядка и расколу внутри рабочего класса, одновременно обогатив правящее меньшинство и укрепив его власть. Наши представления о работе перевернулись с ног на голову. Работа теперь стала требовать нашей любви, времени, мозгов и тел, и это точно нельзя назвать победой. Смелые мечты активистов 1960–1970-х годов о свободе и всеобщем процветании не сбылись. Как пишет фемактивистка и исследовательница Сильвия Федеричи, ничто «так сильно не подавляет нас, как превращение в работу тех занятий и отношений, от которых мы получаем удовольствие»[46].
С сокращением числа рабочих мест в промышленности все больше и больше людей переходят в те сферы, где от них требуют любви к своей работе. В США больше всего новых рабочих мест появляется в сферах ухода за больными, общепита и медицинского обслуживания на дому. Все это – гендерно маркированные занятия, требующие заботы о других людях. На такой работе требуются навыки, которые, как предполагается, от природы присущи женщинам; эти занятия воспринимаются как продолжение той работы по уходу, которую на женщин возлагает семья. В список перспективных профессий также входят программисты, которые хоть и получают больше, но тоже должны демонстрировать увлеченность своей работой, – правда, для этого им нужно не заниматься эмоциональным трудом, а сидеть за работой как можно дольше. В этом отношении они ближе к работникам творческих профессий (артистам или журналистам вроде меня), чей труд организован в соответствии со старыми представлениями о художественном творчестве[47].
Если работа по уходу соответствует семейной любви, основанной на всепоглощающем материнском чувстве, то аналог творческой работы – любовь романтическая, основанная на другой разновидности самопожертвования и преданности, – на них, как предполагается, нам должны ответить взаимностью. Проблема в том, что работа никогда, никогда взаимностью не отвечает.
Иными словами, когда человека принуждают быть счастливым на работе, от него всегда требуют эмоционального труда. У работы, в конце концов, нет чувств. Капитализм не может любить. Новая трудовая этика, согласно которой труд должен давать нам возможность реализовать себя, обречена на провал. Большинство работ счастья не принесут: даже если вы найдете работу по душе, она все равно будет для вас источником фрустрации. Например, я пишу эти строки в восемь часов вечера, поедая суп из пластикового контейнера, разогретый в микроволновке; я просидела двенадцать часов у экрана компьютера, хотя это и были славные двенадцать часов. У нас может быть лучший начальник на планете, искренне заботящийся о сотрудниках, но он все равно остается нашим начальником и финансовые соображения всегда будут для него на первом месте[48].
Капитализм определяет всю нашу жизнь – даже в эпоху фордистской сделки его воздействие не ограничивалось одним лишь рабочим местом, – и капиталистическая дисциплина касается не только деятельности, непосредственно направленной на извлечение прибыли. Отношения господства и подчинения на рабочем месте, утверждает Кэти Уикс, имеют определяющее значение для всей капиталистической системы. Работа – это то место, где люди осознают, насколько они в действительности несвободны. Думая о будущем, когда дискуссии об автоматизации, пандемии и климатическом кризисе станут еще более острыми, мы всё лучше понимаем, что для производства всего необходимого для процветания человечества требуются усилия как никогда малого числа людей. Наш современный образ жизни с его культом работы приближает гибель Земли. Но для нас едва ли возможно представить мир, в котором у нас было бы все необходимое вне зависимости от того, работаем мы или нет. Назовем это ощущение «реализмом работы»[49].
Как же разрушить «любовные чары» работы? Для начала необходимо понять: любить друг друга могут только люди. Любовь, как и солидарность, требует взаимности. Раньше считалось, что любовь обладает подрывным потенциалом именно потому, что она говорит людям: есть в жизни вещи поважнее работы. Неудивительно, что работа после этого поглотила любовь. Работа, в отличие от людей, не может полюбить нас. Если что-то и может помочь нам освободиться, – это именно узы солидарности, выходящие за пределы рабочих отношений.
Солидарность – одно из возможных обозначений для тех связей, что возникают между людьми в результате участия в классовой борьбе. Но класс – не просто набор характеристик, присущих определенной группе людей. Как писал историк Э. П. Томпсон, класс возникает в тот момент, «когда вследствие наличия общего опыта (унаследованного или совместно приобретенного) люди начинают чувствовать и выражать общность своих интересов, отличных от интересов других групп и обычно противоположных им». Часто, хотя далеко не всегда, ощущение классовой принадлежности рождается именно на рабочем месте, где рабочие осознают свою власть или ее отсутствие[50].
