Простая истина о труде при капитализме заключается в том, что на работе мы не контролируем почти ничего. Мы можем найти работу, которая будет приносить нам удовольствие, или добиться повышения зарплаты, но ситуация от этого не изменится. Концепция отчужденного труда описывает не чувства работника, а отсутствие у него возможности решать, где и насколько усердно он будет работать, а также контролировать производимые им продукты или предоставляемые услуги[29].

Труд необходим для производства собственности и накопления капитала, но труд, как мы отмечали, слишком часто выходит из-под контроля. Ведь труд неотделим от трудящихся, то есть от нас с вами – запутавшихся, одержимых желаниями, голодных, одиноких, злых и разочарованных людей. Мантра неолиберализма гласит, что мы можем спокойно уйти с нелюбимой работы и найти другую, которая будет нам по душе. Однако в действительности наша свобода ограничена потребностью в еде, крыше над головой и медицинском обеспечении. Наше место в иерархии капиталистического общества зависит не от того, насколько усердно мы трудимся, а от бесконечного множества неподконтрольных нам факторов, в том числе нашей расовой, гендерной и национальной принадлежности. Как пишет политический теоретик Кэти Уикс, в процессе работы происходит формирование нас как политических и социальных субъектов[30].

Иначе говоря, работа определяет наши представления о том, как стоит жить. И вслед за изменениями форм организации труда и капиталистической системы меняются и наши представления о том, какой должна быть наша жизнь, где и как мы должны реализовывать себя. Представление о «хорошей» работе меняется с течением времени, по мере того как рабочие люди борются за свои права. Нам следует об этом помнить.

Идея о том, что работа должна приносить удовлетворение, стала настолько общепринятой, что несогласие с ней воспринимается как бунт против здравого смысла. Но итальянский теоретик Антонио Грамши напоминает нам, что «здравый смысл» обусловлен исторически, а представления и верования людей меняются по мере того, как изменяются материальные условия их существования. Грамшистская концепция гегемонии объясняет, как социальные группы могут реорганизовать мир в собственных интересах, используя культуру, идеи и материальные силы. Гегемония – это процесс, в ходе которого нас заставляют принять структуры власти, определяющие нашу жизнь[31].

Одна из особенностей здравого смысла – часто он оказывается не таким уж и здравым. Более того, на каком-то уровне мы можем даже это осознавать. В конце концов, раз вы читаете эту книгу, значит, что-то внутри сказало вам: «А что, если это с работой что-то не так, а не со мной?» Но нам необязательно искренне верить в идеи «здравого смысла», чтобы соглашаться с ними. Многие из нас просто делают вид, что верят, и этого достаточно[32].

Макс Вебер в работе «Протестантская этика и дух капитализма» показал, что нарождающийся капитализм позаимствовал у протестантизма идею, будто усердный труд – призвание человека, за которое он в итоге будет вознагражден (на небесах). Первоначально капитализм ставил на первое место накопление ради накопления, а не ради потребления. Напротив, считалось, что потребления и других форм удовольствия следует избегать. Человек трудился ради того, чтобы быть хорошим, а не счастливым. Вебер отмечал, что это представление, зародившееся в рамках церкви, давно уже стало частью здравого смысла: «Пуританин хотел быть профессионалом, и мы должны быть таковыми»[33].

Французские исследователи Люк Болтански и Эв Кьяпелло с опорой на Вебера утверждают, что с течением времени дух капитализма изменился и появились новые разновидности трудовой этики. Они пишут, что присущий каждой эпохе дух капитализма должен отвечать на три вопроса. Как человеку обеспечить безопасную жизнь себе и своей семье? Как вынудить людей с энтузиазмом участвовать в процессе накопления, если они знают, что не смогут воспользоваться накопленным? Как оправдать капиталистическую систему и защитить ее от обвинений в несправедливости?[34]

Капитализм нуждается в оправдании, поскольку люди ставят под сомнение его справедливость. Они смотрят на происходящее и понимают: эта система порождает неравенство. Люди бунтуют: устраивают забастовки, восстания, отказываются как ни в чем не бывало идти на работу. Все это приводит к кризисам и трансформациям капиталистической системы, которой приходится адаптироваться, находить новые оправдания, новые механизмы, позволяющие убедить нас продолжать работать. Борьба переходит с рабочего места во все остальные сферы жизни. Политический философ Нэнси Фрейзер называет это «борьбой за границы» – границы между экономикой и обществом, производством и воспроизводством, работой и семьей[35].

В результате изменений, вызванных этими столкновениями, каждый раз возникает новая трудовая этика и новый дух капитализма. Мы знаем, что представляет собой дух фордистской сделки, запечатленный в тысячах ностальгических историй: рабочие вроде моего собеседника Чаки Денисона шли на предприятие, а затем возвращались домой к семье, наслаждались выходными и отпуском, имели достойные пособия. Семья с одним работающим взрослым могла позволить себе довольно высокий уровень потребления. Жены рабочих могли вовсе не работать, а вместо этого присматривать за детьми и ходить по магазинам. Это была эпоха семейной зарплаты (family wage)[36], «организационного человека»[37] и пригородов. Индустриальная рабочая этика, в отличие от протестантской, обещала рабочим хоть какие-то блага здесь и сейчас, а не «райские яблочки на том свете», как шутили участники организации «Индустриальные рабочие мира». Работа открывала путь к социальной мобильности, но никого не интересовало, получает ли человек удовольствие от своего труда[38].

Должно было что-то измениться, чтобы мы перешли от индустриальной трудовой этики к современной этике любви к работе, согласно которой человек должен получать удовольствие от труда как такового. Сегодня идеальный работник должен быть веселым, гибким, творческим, заботливым, а еще уметь находить все необходимое в интернете и общаться с нужными людьми. Он любит свою работу, но меняет рабочие места, как ловелас возлюбленных. Продолжительность его рабочего дня увеличивается, а граница между домом и работой стирается. Гарантии – ключевая составляющая трудовой этики индустриальной эпохи, когда люди всю жизнь работали на одном месте и зарабатывали себе на пенсию, – уступили место самореализации. В то же время такие вещи, как дружба, чувства и любовь, прежде относившиеся к частной стороне жизни и запрещенные на промышленных предприятиях, внезапно оказались очень нужны работодателям[39].

Не стоит думать, что работники просто в один прекрасный день проснулись и решили, что теперь им нужен новый идеал. Новая трудовая этика родилась из-за изменений в глобальной капиталистической системе. «Глобализация» дала возможность переложить тяжелую работу на плечи жителей бедных стран, где рабочая сила дешевле, а законы не столь суровы. Болтански и Кьяпелло утверждают, что трансформация капитализма стала реакцией на критику со стороны общественных движений 1960–1970-х годов. Они выделяют два направления критики: «художественную», бросавшую вызов конформизму капиталистической системы середины XX века и демонстрировавшую репрессивный характер присущей ему скуки; и «социальную», акцентировавшую внимание на фундаментальном неравенстве капиталистического общества, где меньшинство удовлетворяет свои потребности, в то время как большинство сталкивается с тем, что географ Рут Уилсон Гилмор назвала «организованной заброшенностью»[40].