– Почти, – хохотнула Петровна, – только он Вадим Ильич, транспортный прокурор. Эта кошка небось пострашней будет.
Больше обнадёжили Танеева не слова Петровны, а тон, каким были они сказаны. Непонятно лишь было, почему берётся за это Петровна, а не влиятельный Рудаков. Разве что Ильич этот ей какой-нибудь кум, брат или сват, все они тут так или иначе повязаны, чужакам не протиснуться. Но когда уже возвращался он в общежитие, вновь заискрила идея одним ударом разрубить этот туго стягивавшийся узел – просто-напросто сбежать отсюда. Чёрт, в конце концов, с трудовой книжкой, новой обзаведётся, диплом и паспорт у него при себе, остальное не существенно. Подписки о невыезде он Басманову не давал. И блефует Басманов, ёжику ясно, что могут объявить всесоюзный розыск. Как же, больше дела нет у страны, как ловить какого-то никому не нужного Вовку Танеева.
Но не сбежал. Неожиданно оказалось, о чём и не подозревал прежде, что постепенно если не своей, то во всяком случае для чего-то нужной ему становилась эта далёкая непрестижная больница, первая больница в его врачебной жизни. По крайней мере не заслуживала она, чтобы поступить с нею так нечестно. Ещё, может, и потому, что запомнились слова Рудакова об умении держать удар. Принципиально, чтобы не торжествовал Басманов. Мужик он или не мужик, хоть и уязвимо это присловье? Не сбежал, но последующие три месяца были такими, что лучше не вспоминать.
Первым обломом было, что всесильный Ильич, непосредственный начальник Басманова, не захотел тем не менее с ним связываться. Почему – лишь догадываться оставалось. Вмешивалась и врачебно-санитарная служба, приезжал оттуда зам по кадрам, беседовал с Басмановым – и тоже уехал ни с чем. Подключался и Красноярск, защищали, права была Петровна, честь мундира своего главного специалиста – безрезультатно. Будто бы звонили в местную прокуратуру даже из Москвы, из Главсанупра. Танееву казалось порой, что это какой-то дурной сон. Все всё знали, говорили, что никакой вины на нём нет, что этот затеянный Басмановым судебный процесс попросту смехотворен, недоразумение какое-то, но ничего не менялось. Сергей Сергеевич по-прежнему вызывал его, не скрывал своего неприязненного отношения. Что ещё интересно, оказалось, что действительно такие сугубо медицинские, требующие недюжинных профильных знаний вопросы могут решать следственные органы. Верилось уже Танееву, что вцепился в него мёртвой хваткой Басманов не из-за Остапенков, – мстит за то, что назвал его некомпетентным, ничего другого в голову не приходило. Как бы ни относиться к Басманову, но не дурак же он, не маньяк, не может не понимать, что это в самом деле несчастный случай, и для Танеева смерть мальчика была и всегда будет жесточайшим ударом, пусть и не от него зависела. Свою версию выдвинул и Генка, вовсе причудливую: Басманов, явно сосланный сюда из Иркутска за какие-то грехи, хочет реабилитироваться, хватку свою показать, выслуживается. Сказала же Петровна, что не было тут ещё такого, чтобы врача засудили, и наверняка не только в этой больнице…
А потом был суд. Выездной, не здесь, в Ачинске. Почему там – тоже выяснить толком не удалось. Были для того у Басманова основания или без него по каким-то соображениям это решалось, даже Петровна не знала. Народу собралось немало. Остапенки со своей свитой, хмурые, набыченные, главный хирург из врачебной службы, начмед из Красноярска, от больницы главный врач, Рудаков, Петровна, ещё несколько человек, Танеев не запомнил. Он вообще плохо воспринимал всё происходящее.
Его защитник, тоже не случайный, деверь Петровны, был речист, напорист, тщательно, видать было, подготовился к процессу. Убедительно выступали и красноярский патологоанатом, и Рудаков, удалось последнее слово тоже хорошо подготовившемуся, сумевшему неплохо при всём при том держаться Танееву. Заметно было, что и судья, молодая симпатичная женщина, и народные заседатели, оба неожиданно затрапезного почему-то вида, всё правильно понимают, сочувствуют ему. Судья даже резковато осаживала обвинителя, нередко делавшегося чересчур агрессивным. Но конца-края, казалось, этому не будет. Пришёл, однако. Когда судьи удалились на совещание, защитник шепнул Танееву, что дело в шляпе, в полном успехе можно не сомневаться. И Танеев тоже в этом неожиданно уверился, вспомнились слова Петровны о том, что страшнее кошки зверя нет. Вскоре судья с заседателями появились, она объявила приговор. Когда произнесла слова «три года», у Танеева сердце оборвалось, но от последовавшего вслед за тем «условно» сразу же полегчало. Хорошо ещё, прáва врачевания не лишили. Это потом уже изводился он тем, как несправедливо с ним обошлись, покарали ни за что, ведь признали всё-таки виновным, такое клеймо на всю оставшуюся жизнь поставили, судимость припаяли, а в те минуты счастлив был, что худшим всё не завершилось. И даже сразу же раздавшиеся возмущенные крики Остапенко и угрозы так это дело не оставить, до генерального прокурора дойти мало затронули его…
Довелось побывать заседателем и ему. Узнал он об этом, распечатав извлечённый из домового почтового ящика конверт со штампом. Через без малого тридцать лет после того, как судили его самого. Танеева В.Е. на фирменном бланке приглашали поучаствовать в этой роли, в приписке сообщалось, что в этот недельный срок за ним сохраняется средняя заработная плата. Можно было не удивляться, почему выбрали именно его и чем там руководствовались – знал он, что никаких заслуг для этого не требуется, найден он методом компьютерного, наверное, тыка. И сразу же решил отказаться, телефон для такого сообщения был в письме приведен. Не только потому, что проблемно было на столь длительный срок оставить работу. Были у него и другие причины хоть каким-то боком не касаться всего, что связано с судом. И, опять же, не только потому, что ранее, уже после собственного печального опыта, доводилось ему принимать участие в таких процессах. Несколько раз в пассивной роли слушателя, была такая потребность, а однажды и непосредственно, свидетелем. Впечатления от этого остались далеко не самые приятные. К тому же с избытком хватало того, что доводилось ему слышать и читать. А та история, когда побывал он в суде свидетелем, буквально потрясла его. Тем более что там уж никак нельзя было говорить о каких-то местнических или корыстных мотивах – подозревать, что соседка по коммунальной квартире, пенсионерка, бывшая проводница, подкупила судью, было попросту нереально.
Давненько уже это было, но помнилось хорошо. К тому времени женившийся уже Танеев пятый год жил в Красноярске. Сын был тогда совсем ещё маленьким, обитали они в большой, старой добротной постройки квартире с двумя соседями, у каждого по комнате, с общей кухней, ванной и туалетом. Одним соседом, верней, соседкой, была молодая женщина, Люба, работавшая в каком-то НИИ, с полгода назад к ним подселившаяся. Другой – та самая бывшая проводница, Роза Петровна, на редкость противная склочная бабка. Танеевскую семью доставала она не очень, докторская всё-таки, остерегалась, разве что сына дёргала всё время, чтобы не шумел, не докучал. Зато бедную Любу буквально терроризировала. Готовила ли себе Люба на кухне, стирала ли в ванной или просто мимо проходила – обязательно цеплялась к ней, выражений причём не выбирая, всячески отравляя ей жизнь. Специально, похоже, её подкарауливала, чтобы сказануть какую-нибудь гадость. Впечатление было, что поставила себе целью выжить её.
Жила Люба замкнуто, гостей принимала редко. Потому ещё, возможно, что побаивалась прилюдных бабкиных выпадов. И было чего опасаться. Та могла пристроиться за дверью, подслушивать, кричала в замочную скважину что-нибудь похабное. Чуть ли не праздником для неё было, если кто-либо из гостей выходил в туалет. Был в её убогом лексиконе перл, слыша который даже Танеевы едва сдерживались. Орала, что сифилис они тут разбрасывают, санэпидстанцию придется потом вызывать. Танеев поражался Любиному терпению. Сам порой готов был собственными руками придушить поганую старуху. Впрочем, Роза Петровна только тогда казалась ему старухой – женщина немногим за шестьдесят, крепкая ещё и оборотистая. Люба же защищалась в основном тем, что старалась не попадаться ей на глаза, на общей кухне никогда не ела, при бабкином появлении быстро скрывалась в своей комнате. Не однажды и Танеев, и жена его не выдерживали, пробовали защитить Любу, вступали с Розой Петровной в перепалку, но лучше бы этого не делали, Любе потом только больше доставалось.
