Сам себе противен я был, что, ни слова больше не сказав, покинул его кабинет, разве что дверью за собой посильней хлопнул. Не бросил в его самодовольную рожу то слово, которым заклеймил его когда-то профессор Загурский. Нет, не забоялся я, чего, в конце концов, было бояться мне, рядовому поликлиническому психиатру, плевать мне на него. А ведь не плюнул. Потому, может, что противно было связываться с ним, доказывать что-то ему, подонку? Или атавистично подействовал на меня несокрушимый, громадный, с несколькими телефонами на нём стол, а не его хозяин? Или это я уговариваю так себя, самолюбие своё щажу, слабак? Да что там, слабак ведь, слабак, я, без раздумий давший ему когда-то по морде… И я ли один такой? Быть, быть Никите министром…

А эндопротез Ирине Семёновне всё-таки вставили, и без тёщи обошлось. Кстати сказать, не моя это заслуга. Но это уже другая история, не про меня и не про Никиту-Хренотеня. Главное, что Ирина Семёновна ходит уже сейчас, с палочкой, правда, но уверен я, зная её характер, что скоро и палочка ей не понадобится…

Мне, врачу с почти четвертьвековым стажем, как-то ни разу не доводилось раньше сталкиваться с эпилептическим припадком. Ни в стационаре, ни вне его. И поэтому растерялся поначалу, увидев рядом со своим подъездом забившегося в судорогах бородатого, немолодого уже мужчину. А зрелище это – кто видел когда-либо, знает – просто кошмарное, оторопь берёт. Возле него, беспомощно озираясь, топтался в нерешительности мужичок бомжеватого вида. Воскресенье было, раннее утро, я налегке выскочил в магазин, хлеба дома не оказалось. Секунду-другую помедлил, заполошно глядя, как корёжит поверженное тело эта напасть, прозванная в народе падучей, всматривался в искажённое мукой посиневшее бородатое лицо…

В голове моей что-то наконец прояснилось, вспомнил, что главная забота сейчас – не дать ему погибнуть от асфиксии, задушив себя собственным запавшим языком. Всплыло в памяти, что надо просунуть между зубами, чтобы тот заодно и не откусил его, какой-нибудь предмет, ложку, например, или краешек пальто. Ни пальто в это в июньское утро, ни тем более ложки у меня не было, лихорадочно огляделся, ничего подходящего вокруг не приметил.

– Чё это с ним? – плачуще скривился мужичок. – Помирать что ль собрался?

Я ухватил взглядом авоську с двумя пустыми бутылками в его руке, включился. Содрал с себя рубашку, скомкал, подложил бородачу под голову, чтобы не билась об асфальт, забрал у мужичка авоську, освободил её от посудин, сообразив, что сгодится она для дела. Подозревал я, что разомкнуть челюсти, разжать его намертво стиснутые зубы будет очень непросто, но не ожидал, что вообще не сумею, как бы ни старался.

– Может, этим попробовать? – спросил присевший рядом на корточки мужичок. И удивил меня, достал вдруг из кармана потрепанного пиджака ложку. Лучшего не придумать было, требовалось лишь быть очень осторожным, не поранить страдальцу лицо. Мужичок активно включился в процесс, нам всё-таки удалось просунуть обмотанный носовым платком черенок ложки между зубами, умудрились втиснуть в образовавшуюся щель авоськину лямку. Я повернул голову страдальца набок, уселся ему на ноги, мужичок придерживал за плечи. Минуты через три он затих, из-под век сползли закатившиеся кверху зрачки, медленно прояснился взгляд. Сумел он вымученно улыбнуться:

– Задал я вам хлопот, вы уж простите меня, пожалуйста.

С нашей помощью тяжело поднялся, перевёл взгляд с меня, полуголого, на лежащую на земле скомканную рубашку с расплывшимся посредине красным пятном. Я только сейчас заметил этот кровавый след. Упав, повредил он, значит, затылок. Хорошо ещё, что сотрясение мозга, похоже, не получил, всё могло и похуже обойтись. Или всё-таки не обошлось ещё, просто клиника сотрясения пока не проявилась?

– Рубашка-то ваша… – виновато пробормотал он. – Вы уж простите меня великодушно… я сейчас это… новую куплю… здесь, помнится, где-то магазин неподалёку…

– Да чего там! – повеселел мужичок, запихивая в авоську бутылки. – Рубашка – это тьфу! Живой, мозги не отшибло, чего ещё человеку нужно? Ты ж напугал меня как! Думал, вообще сканаешь! – Поднял с земли рубашку, встряхнул, вдруг озорно подмигнул: – А чего новую покупать, эта ещё хоть куда сгодится! У меня тут недалеко подружка обитает, я мигом смотаюсь, простирнёт её, отутюжит, куда что денется! А мне бы за труды на скляночку, чтобы нервы после всего утешить, оклематься!

– Вы не суетитесь, – остудил я мужичка, – никуда мотаться вам не потребуется, я здесь рядом живу, никаких проблем. А за помощь спасибо, даже не знаю, как без вас управился бы.

– Ну почему же, – возразил бородач. – Каждый труд должен быть оплачен. Тем паче для утешения его расстроенной нервной системы. – Вытащил тощий бумажник, извлёк оттуда желтую сторублёвку, протянул мужичку. – Увы, сударь, я сейчас не очень-то кредитоспсобен, больше никак не смогу.

Тот восхищённо хекнул, ловко выхватил её, сунул мне рубашку и чуть ли не бегом, забыв ложку, устремился прочь от нас, словно опасался, что бородач передумает. А тот мне:

– Вы действительно здесь живёте? У меня, извините, ум сейчас от всего этого нараскоряку.

– Живу, – успокоил его, – в самом деле нет проблем, не комплексуйте. – Отметил про себя, что, судя по говору и облику, человек он с нехилым интеллектом, но и джинсы его, и блеклая ковбойка сильно изношены, под стать им расхлябанные кроссовки. То ли не придает он тому, как одет, значения, то ли в самом деле «сейчас не очень-то кредитоспособен». А ещё заметил я, что он вдруг как-то странно начал вглядываться в меня, лоб его ещё отчетливей выморщился, будто силился он припомнить что-то. И неожиданно спросил:

– Вас, извините, случайно не Борисом зовут?

– Случайно Борисом, – хмыкнул я, однако не очень-то удивился. При моей профессии само собой разумелось. Столько людей в той или иной мере имели ко мне отношение, этот бородач, скорей всего, кто-то из моих бывших пациентов или их родичей. Слегка царапнуло лишь, что фамильярно назвал меня по имени, не присовокупив отчества. Но волновало меня сейчас другое: не знал я, как теперь повести себя. Уйти, оставив его с разбитой в кровь головой, нельзя. И неизвестно ещё, завершилось ли всё лишь этим повреждением. Вызвать «Скорую» и побыть с ним, пока она увезёт его? Жаль, мобильник с собой не захватил. У него спросить? Но как побыть? Таким, как сейчас, полуголым? Попробовать натянуть на себя эту мятую измаранную рубашку? Дёрнул же меня чёрт в запарке стаскивать её с себя, ничего другого не мог придумать! Лучше бы, – нехорошо подумал, – с мужичка того пиджак стащил, небось замызганней не стал бы… Какая, однако, дребедень в голову лезет… Отвести его к себе домой, обработать рану, а уже потом, в зависимости от..? Вот уж сюрприз будет Томе с утра пораньше…

В считанные мгновенья проскакали в голове все эти одна другую исключавшие мысли, но остановиться на какой-нибудь из них помешал его следующий вопрос:

– А вы меня не помните? Может быть, вот так? – прикрыл ладонью бороду. – Теперь мне показалось, что в самом деле где-то раньше определённо встречал его, но что это меняло? – Я Костя, с Лермонтовской. – Заулыбался. – Сырой. Ну, теперь вспомнили?

Сырой! Теперь, конечно же, вспомнил. Костик Сыромятников с улицы, на которой я жил когда-то, в футбол в одной команде играли. Толковый, симпатичный был пацан, близко мы с ним не дружили, но встречались часто. Если б не эти его усы с бородой, наверняка сразу узнал бы, хоть и столько лет прошло. Кто-то, не помню уже, рассказывал мне, будто бы писателем он заделался. Неужто? Вот разве что постарел он сильно, мы ведь с ним ровесники, а он явно старше выглядит. И что-то не помнилось мне, чтобы страдал он эпилепсией, такое ведь не утаишь, мы бы точно раньше или позже прознали об этом. Повезло или не повезло, зато сомнений никаких больше не осталось, сволочью был бы последней, если бы не привел его сейчас к себе домой, не помог, не приветил.